вскинутой левой бровью с выпуклым глазом из-под нее.
Пришла мысль: а вчерашний нищий-то, оказывается, не нищий. Нищие на конях не разъезжают.
Так и осталось в памяти грубо вылепленное лицо под синей крестьянской чалмой с выпученным глазом и вздернутой веником бородой. И больше ничего не запомнилось: ни одежда, ни конь, на котором он сидел. Какая была борода? Черная, седая, рыжая? Нет, из-за необыкновенного глаза не удалось разглядеть бороды.
А глаз посмотрел-посмотрел и исчез. И голова в чалме перестала заслонять небо.
Только теперь путешественник заметил, что краски поблекли, потускнели, и ветер уже не ласкает лицо, и птицы не щебечут.
Чувство досады не покидало домуллу. Значит, испугался. Почему не поднялся сразу и не спросил, что тут понадобилось Синей Чалме? И чего он пристально разглядывал спящих?
Или всадник со своим выпученным глазом приснился? Такие иногда снятся. Не очень страшный, не уродливый, а неприятный. Снятся в кошмарах.
Наконец удалось стряхнуть с себя сон. Микаил-ага откинул одеяло и сел. Утренний концерт красок кончился. Осталось сияние жарких уже лучей солнца и далекие желтые горы. За вершиной Гобдун-Тау таяла синяя полоска ночи.
По склону горы за серой глинобитной хижиной удалялась фигурка всадника.
— Да, приезжал один… Кхм, — тускло ответил хозяин мазанки, — дорогу спрашивал.
— А вы его знаете?
— Он его знает, — подморгнул Мирза Джалал Файзов. Он уже отбросил одеяло и тщательно наматывал на голову чалму. — Они все его знают… — Он что-то пробормотал еще, но что именно, неизвестно, потому что, когда наматывал чалму, голову держал очень низко, уткнув лицо в бороду, и поэтому говорил неразборчиво. Черная, ассирийская борода Мирза Джалала отличалась поразительной гущиной и длиной. Неудивительно, что в ней слова его превращались в глухое бормотание.
Великолепная борода! Она поражала всех и придавала важность не только самому ее обладателю, но и всем, кто находился рядом. Сколько почтительных взглядов, подобострастных поклонов вызывали величественная борода и белоснежная чалма на дорогах, когда неторопливо ехал на огромном буланом коне огромный, величественный Мирза Джалал. Вообще он не создан был для мира степного, выжженного, пыльного, для такой вот неприютной мазанки чабанского раиса, слепленной из степной глины с отверстиями вместо окон и дверей, в которые приходилось входить, согнувшись в три погибели, чтобы не стукнуться лбом о притолоку.
Мирза Джалал перематывал свою ослепительно чистую чалму, потому что вчера зацепился ею за дверной косяк. После сна под открытым небом он заходил в мазанку, надеясь найти в прихожей тароатхану — место для омовения, забыв, что он не в городе и что вряд ли в чабанской мазанке могли быть такие удобства. Чалма зацепилась и размоталась, и Мирза Джалал — аккуратист и педант во всем, что касалось одежды — сейчас сосредоточенно и терпеливо приводил чалму в порядок, то есть умело наматывал на голову в определенном порядке сорок аршин тончайшей индийской кисеи.
Его бормотания могло сойти и за воркотню. Он очень не любил расставаться с удобствами, покидать свою самаркандскую михманхану, где уж, конечно, и намека не было на степную пыль и песок. В тароатхане стоял чеканный медный рукомойник с чистой водой, а рядом с резными, белого ганча, полочками висели растопыренные на плечиках полотенца из льняного прохладного полотна.
Перематывал Мирза Джалал свою чалму долго, с благоговением, подобающим лишь самому шейху-уль-исламу бухарскому, и Микаил-ага терпеливо смотрел на его ловкие, темные от загара пальцы с длинными, окрашенными хной ногтями, перебиравшие ленту кисеи. Уже совсем готовый, постегивая себя по крагам хлыстом, домулла старался не высказывать нетерпения, хоть ему и очень хотелось скорее сесть на коня и отправиться в путь еще до начала зноя и духоты.
Кисея имела длину сорок аршин. А сорок аршин перебирать, да еще со всей тщательностью, времени уйдет немало. Но Мирза Джалал никогда ничего не делал зря. Перемотка чалмы тоже делалась не без умысла, и, по мере того как чалма делалась все больше, а голова Мирзы Джалала в силу необходимости поднималась все выше и рот высвобождался из черной чащи бороды, слова делались яснее и отчетливее. Наконец удалось разобрать:
— Тот всадник про кишлак Чуян-тепа спрашивал. А прокаженная на цепи, сказал он раису, вроде ему сродни. А если прокаженная на цепи — дочь эмира, значит, тот верховой вроде родича самому эмиру. А большевики держат царевну на цепи в яме. Вот какое обстоятельство.
Эмир… Кишлак Чуян-тепа… Прокаженная принцесса… Цепь. Яма. Не слишком ли много для мирной, пустынной, такой будничной степи и чабанской глинобитной хижины, растрескавшейся и похожей на морщинистую щеку столетней ведьмы Алмауз Кампыр. Было от чего раскрыть рот изумления.
— Но… — начал путешественник.
— Зачем и для чего приезжал многопочтенный родственник прогнанного взашей народом тирана и кровосмесителя? Хотите вы, домулла Микаил-ага, спросить? Ф-фу, наконец и ей пришел конец, — обрадовался Мирза Джалал. Последние слова относились к чалме. Ловкие пальцы заправили кончик кисеи и осторожно погладили и прощупали всю чалму. Лишь теперь Мирза Джалал посмотрел в серо-стальные пытливые глаза домуллы.
— Он, то есть родственничек тирана, приезжал сюда на рассвете, чтобы посмотреть, не ищете ли вы, домулла Микаил-ага, в степи то же, что он. А местность здесь хоть и Чиян-тепа прозывается, но и это не кишлак, а холм, что подальше. Люди там не живут. Там скорпионы живут. Много их, вот люди и прозвали Скорпионий Холм. А наш кишлак Дехканабад называется. Тот человек, одноглазый, который утром приезжал, тоже ошибся. Ему нужен был не Чиян-тепа, а Чуян-тепа, то есть Чугунный Холм. Такое селение есть, подальше отсюда, за Зарафшаном, на Пенджикентском тракте. Там углежоги и кузнецы проживают. Отсюда и название Чуян-тепа. Чуянтепинцы издревле уголь в горах жгут, чугун варят, казаны чугунные куют.
— Не надо бы ему сюда приезжать… вынюхивать… У нас трактор есть, сеялка есть, все Советская власть дала. А принцесс никаких тут нету. Кхм…
От многозначительного «кхм» мурашки поползли по спине. И хоть желто-пегая гора Гобдун-Тау, и хижина чабана, и вся равнина, поросшая блеклой травкой и полынью, припудренной пылью, дышала миром и покоем, в степи сделалось неуютно, даже жутковато.
Микаил-ага, которого Мирза Джалал так уважительно назвал домуллой, то есть учителем, ничего не спросил и уселся за старенький, затрепанный, латаный-перелатанный дастархан, чтобы взять касу с ширчаем и накрошить в него пахнувших степью ячменных, горячих еще лепешек. Чабан, председатель товарищества, тоже уже сидел за дастарханом, и его почти черное лицо с белыми зубами и по-негритянски блестящими белками глаз дышало спокойствием и гостеприимством.
— Пожалуйста, кушайте! Хлеб вот ячменный. — Хозяин широким жестом пригласил откушать с дастархана, словно он был
