— Зачем зовёте вы брата? — спросила Клеманс. Но Жюль уже вышел из комнаты.
Впервые за пять лет г-жа Демаре лежала в постели одна, без мужа, впервые вынуждена была допустить врача в свою спальню, в своё святилище. Это были тяжкие для неё огорчения. Деплен нашёл состояние г-жи Демаре очень опасным; никогда ещё душевные потрясения не оказывали столь странного действия. Врач не хотел ничего предрекать и, обещав высказать своё мнение на другой день, ограничился несколькими предписаниями, которые остались невыполненными, ибо сердечные заботы оттеснили заботы о здоровье. Уже светало, а Клеманс все не могла заснуть. Она прислушивалась к глухому шёпоту братьев, разговаривавших между собой несколько часов подряд, но толстые стены не позволяли ей уловить ни единого слова, по которому она могла бы догадаться о содержании этой беседы. Вскоре брат Жюля, нотариус Демаре, ушёл Тишина ночи и необычайное обострение слуха, вызванное нервным возбуждением, помогли Клеманс услышать скрип пера и шорохи, невольно производимые пишущим человеком. Кто привык бодрствовать по ночам и кому приходилось наблюдать различные акустические явления среди глубокой тишины, тот знает, что зачастую нетрудно заметить внезапный, даже лёгкий, шорох там, где обычно однообразный и непрерывный шум не доходит до слуха. В четыре часа утра шум прекратился. Взволнованная и дрожащая встала с постели Клеманс. Босиком, без пеньюара, не заботясь о том, что была в испарине, не думая о своём болезненном состоянии, бедная женщина открыла дверь в кабинет — и так удачно, что дверь даже не скрипнула. Она увидела мужа, заснувшего в кресле с пером в руке. Свечи догорели до самых розе гок. Она тихонько подошла к столу и прочла на запечатанном уже конверте. «Моё завещание».
Она преклонила перед мужем колено, как перед гробницей, и поцеловала его руку; отчего он сразу проснулся.
— Жюль, друг мой, преступникам, приговорённым к смертной казни, и то дают несколько дней отсрочки, — сказала она, поднимая на него глаза, которым лихорадочное состояние и любовь придали необычный блеск. — Твоя жена, ни в чем не повинная, просит у тебя всего два дня сроку. Дай лишь два дня в моё распоряжение и… жди! Тогда я умру счастливой, ты хоть пожалеешь обо мне.
— Клеманс, я согласен.
И когда она в трогательном сердечном порыве стала целовать ему руки, Жюль, покорённый этим излиянием невинной души, привлёк жену к себе и поцеловал в лоб, сгорая от стыда, что все ещё находится под властью её благородной красоты.
На другой день, отдохнув несколько часов у себя в кабинете, Жюль вошёл в спальню к жене, невольно подчиняясь привычке не выходить из дому, не повидавшись с ней. Клеманс спала. Луч света, пробиваясь сверху сквозь щели ставней, падал на лицо измученной женщины. Печать страданий уже легла на её лоб, губы утратили свою свежесть. Взгляд любящего человека не мог ошибиться при виде землистых пятен на её лице и болезненной бледности вместо ровного румянца и матовой белизны — того чистого фона, на котором так непосредственно отражались все чувства этой прекрасной души.
«Она страдает, — подумал Жюль. — Бедная Клеманс, да помилует нас Бог!»
Он осторожно поцеловал её в лоб. Она проснулась, увидела мужа и поняла все; но, не в силах говорить, она только взяла его за руку, и глаза её наполнились слезами.
— Я не виновата ни в чем, — сказала она, пробуждаясь от сна.
— Ты никуда не выйдешь из дому? — спросил её Жюль.
— Нет, я слишком слаба, чтобы встать с постели.
— Если передумаешь, подожди меня, — попросил Жюль. И он направился к выходу.
— Фукеро, внимательно следите за парадным подъездом, мне надо знать, кто войдёт в дом и кто из него выйдет.
Затем г-н Жюль нанял фиакр и приказал ехать к особняку Мо-ленкуров; там он спросил барона.
— Барон нездоров, — сказали ему.
Жюль настойчиво требовал, чтобы его приняли; он назвал своё имя и попросил, если уж нельзя видеть барона, доложить о нем ви-даму или старой баронессе. Он ждал в гостиной; через несколько минут баронесса вышла к нему и сказала, что её внук слишком плохо себя чувствует и не может его принять.
— Я знаю о болезни вашего внука, сударыня, из письма, которое вы оказали мне честь написать, — ответил Жюль, — и прошу вас поверить…
— Из какого письма, сударь? Из моего письма к вам?! — перебила его вдова. — Но я не писала вам ничего. Что же вам написали от моего имени?
— Сударыня, — продолжал Жюль, — решив сегодня же посетить господина де Моленкура и вернуть вам лично это письмо, я позволил себе сохранить его, вопреки приказанию, которым оно заканчивается. Вот оно.
Вдова позвонила, попросила принести ей очки и, взглянув на бумагу, выразила сильнейшее удивление.
— Сударь, кто-то так превосходно подделал мой почерк, — сказала она, — что, если бы дело шло не о столь недавних событиях, я сама обманулась бы. Внук мой болен, это правда, сударь, но разум его ничуть не повреждён. Мы во власти каких-то преступных людей, и все же я не могу понять, для чего они пошли на эту наглую ложь… Вы повидаетесь с моим внуком, сударь, и убедитесь, что ум его не пострадал.
Она позвонила снова, чтобы узнать у барона, не примет ли он г-на Демаре. Лакей вернулся, приглашая его к барону. Жюль поднялся к Огюсту де Моленкуру, который сидел в кресле около камина и, не имея силы встать, лишь меланхолично кивнул головою Жюлю; видам находился тут же.
— Господин барон, — сказал Жюль, — мне надо сообщить вам кое-что сугубо личного характера, и я желал бы остаться с вами наедине.
— Сударь, — ответил Огюст, — господин командор в курсе всех дел, и вы можете безбоязненно говорить в его присутствии.
— Господин барон, — продолжал Жюль значительным тоном, — вы смутили мой покой, почти разрушили моё счастье, не имея на то никакого права. До тех пор пока не станет ясно, кто у кого может требовать удовлетворения, вы обязаны помогать мне на том опасном пути, куда вы меня сами толкнули. Так вот, я пришёл узнать у вас нынешний адрес таинственного существа, которое оказывает столь роковое влияние на нашу судьбу и словно пользуется какой-то сверхъестественной властью. Вчера, вернувшись после встречи с вами домой, я получил вот это письмо.
И Жюль протянул ему подложное письмо.
— Этот Феррагус, этот Буриньяр, или господин де Функал, — сам сатана! — воскликнул Моленкур, прочитав письмо. — В какой страшный лабиринт я попал! Куда я иду? Я был не прав, сударь, — сказал он, взглянув на Жюля, — но смерть, бесспорно, самое великое искупление, а моя смерть уже не за горами, вы можете от меня требовать все, что пожелаете, располагайте мной.
— Сударь, вы должны знать, где живёт незнакомец. Я должен во что бы то ни стало проникнуть в эту тайну, хотя бы ценой всего моего состояния; а при столкновении со столь беспощадным, изобретательным врагом дорога каждая минута.
— Жюстен вам все расскажет, — ответил барон. При этих словах командор заёрзал на стуле. Огюст позвонил.
