конечно, нашла Мила, сама и договорилась с хозяевами. И устроила она все хорошо, только телевизора не было. Квартира старая, просторная, в кирпичном доме с высокими потолками, прихожая большая, с выступами и нишами в стене, многочисленные углы загромождены всяким хламом — тумбочками, выдворенными из комнат, санками, старыми фанерными ящичками. На вбитых в неровную зеленую стену гвоздях — верхняя одежда хозяев, внизу в беспорядке — грязная обувь.
В кухне стряпали и болтали женщины, хозяйка жарила что-то на старом сале, запах пропитал прихожую. Заревел малыш, Мила его успокаивала, сюсюкая. Мила любит детей. Про ребенка она пока молчит, они со Степаном еще не расписаны. И про развод с Тоней она молчит. Один раз заговорила. Степан согласился, что надо поторопиться.
— Алексеич! — позвал из комнаты хозяин. — Начинается!
В приятном волнении Степан сбросил на тахту серый твидовый костюм, натянул шерстяной тренировочный и побежал на кухню. Мила уже разогревала обед, но он сказал: «Некогда, что ты», схватил ломоть хлеба и, жуя на ходу, постучал в комнату хозяев. Мила догнала на пороге, сунула кусок колбасы.
Счет еще не был открыт. Степан и хозяин — Костик — болели за одну команду, и когда та забила гол, кричали так, что хозяйка на кухне сказала снисходительно:
— Оглашенные. Глотка есть — ума не надо.
Игра была интересной, кончилась победой, и болельщики поднялись с дивана бодрые, как после хорошей утренней гимнастики. Они курили в прихожей и обсуждали игру. Костик предложил сходить к пивной бочке на углу их квартала. Степан отказался, и Костик ушел один.
Прежде Степан не любил смотреть футбол по телевизору. Только на стадионе он в полную силу чувствовал волнение, свою связь с тысячами людей, болельщиков одной команды, ощущал себя частью огромного целого, живущего едиными с ним надеждами и огорчениями. Тогда, как и теперь, он не понимал, что именно этим успокаивающим ощущением привлекает его стадион, а неудовлетворение телевизором объяснял тем, что на экране не видит сразу все поле. Позднее, как и другие болельщики, он привык к телевизору. Оказалось, что чувство единства с многотысячной толпой можно испытывать каждому порознь у себя дома и так же, как на стадионе, заражаться общим азартом.
Пока он разговаривал с Костиком, Мила в их комнате придвинула стол к тахте и накрыла его. Степан уже привык к ее неразговорчивости, впрочем, неразговорчивость эта не была обременительной, казалось, Миле совсем не нужны слова. Ритм ее медлительных движений, спокойный пристальный взгляд, когда она слушала, застенчивая улыбка были наполнены для Степана смыслом, порою непостижимым. В то же время, оставаясь на кухне вдвоем с хозяйкой, она говорила охотно, говорила много и быстро, и это было так же естественно и шло ей, как молчаливость при мужчинах. Сейчас она радовалась хорошему настроению Степана. Она была очень чутка к его настроению, изменение его угадывала раньше, чем сам Степан, и, если он бывал угрюм, чувствовала что-то вроде вины.
Приподнятость духа после футбола не оставляла Степана. Он набросился на еду и, добавляя в тарелку из кастрюли тушенную с картошкой говядину, сказал:
— Милка, ты гений.
Милка суеверно боялась незаслуженных похвал и возразила:
— Чего там…
Она ела очень мало. Положила себе две ложки, причем постаралась, чтобы не было мяса, а одна картошка.
— Фигуру испортить боишься? — пошутил Степан.
Милка неловко рассмеялась и покраснела.
— Я, пока сготовила, напробовалась, — объяснила она.
Потом она убирала со стола, а Степан откинулся на тахте, прижался затылком к обоям и вспомнил:
— Я получку принес. Возьми в пиджаке в кармане.
Мила промолчала, с горкой посуды ушла на кухню. Лазить в чужие карманы она не приучена. Степан отодвинул стол к середине комнаты, выложил на него деньги из пиджака. Потом сам разложил постель, разделся и лег. Ожидая Милу, развернул газету. Сначала прочитал на последней странице о спорте, от конца добрался до первой страницы. Он чувствовал себя молодым, сильным и не похожим на других.
Он сказал Костику: «Я на все пошел». Это было 1 Мая, они с Милой отмечали праздник вместе с хозяевами. Женщины остались смотреть праздничный «Голубой огонек», а они с Костиком вышли на кухню размяться после тяжелой еды, покурить и поговорить. Степан тогда расчувствовался, обнимая, довел Костика до кухни, поглаживал по спине. Костик предложил «Приму», Степан щелкнул зажигалкой, затянулись, и захотелось все рассказать.
— Мать с отцом перестали меня признавать, — сказал Степан. — Дочка у меня. Думаешь, я про нее не вспоминаю? Но у нас с Милкой любовь. Надо же и для себя пожить, верно? Смотри, вот уже лысина намечается. Я квартиру кооперативную оставил, все оставил. С одним чемоданчиком ушел. Все это добро, всякие удобства — все это мещанство, Костик. Засасывает это человека. Я для жены был вещью, просто вещью. Без души. И она для меня. Никаких общих интересов. Милка ведь не такая уж красавица, верно? Верно?
Костик не пошевелился, не понял, что ждут его ответа. Он сидел на табуретке, из уважения к серьезности разговора опустил голову на грудь и печально стряхивал пепел между колен на пол. Степан добился, чтобы он сказал: «Верно».
— …не такая уж красавица, но у нее есть душа. Мы ж друг друга без слов понимаем, потому что любим. А всякие там вещи, гарнитуры — это все мещанство…
— Ты простой парень, — ответил Костик, — простой, весь как есть. Я уважаю простых. Вначале я подумал, знаешь… ты только не обижайся… думаю, стиляга такой, знаешь… Все на вы, всякие там… Ты не обижайся.
— Да чего там обижаться, ты говори.
— А ты совсем простой. Я, между прочим, такое не каждому скажу. И бабу мою на мякине, ее, знаешь, не проведешь, так она тоже говорит: ты человек. Ты не обижайся. А Людмила твоя, она, между нами, девка отличная, но ей палец в рот не клади. Она постоит за себя. Я таких девок знаю. Она в тебя вцепится, не отпустит, свое возьмет. Заметь, как на кухне, это я не в обиду, к слову, заметь, она сразу — столик наш в сторону, свой поставила, эта конфорка твоя, эта моя… Молодец. Она за тебя десять шкур своих отдаст, но ты всю жизнь… ты только, Алексеич, не обижайся… ты всю жизнь будешь под ней. Я ведь что думаю, то и говорю…
Нет, никто не поймет Степана.
Милка вернулась из кухни с посудным полотенцем на плече, заметила деньги на столе, пересчитала их и часть положила в плоскую коробку из-под шоколадного набора — на жизнь, а часть — в жестяную банку
