почитание царя противоречащим религиозным канонам, задолго до революции они искренне решительно осуждали «ересь цезарепапизма»[172]. Подчас их аргументы совпадали с позицией ряда российских сектантов, продолжавших обличать власть императора, исходя из своих религиозных воззрений. Некоторые современники считали именно «грех цезарепапизма» важнейшей причиной революции. «Отчего рухнуло царское самодержавие в России? Оттого что оно стало идолом для русского самодержца. Он поставил свою власть выше церкви, в этом было и самопревознесение, и тяжкое оскорбление святыни… Повреждение первоисточника духовной жизни — вот основная причина этого падения», — писал вскоре после Февраля философ Е.Н. Трубецкой[173].
Разумеется, утверждения такого рода несли и известную пропагандистскую нагрузку. Некоторые авторы подобно Трубецкому стремились с помощью такой аргументации сосредоточить внимание своих читателей исключительно на религиозных вопросах, укрепить политический авторитет церкви и сдержать углубление революционного процесса. Однако, безусловно, старый режим многими верующими воспринимался как «греховный», а дореволюционные слухи и обличения революционного времени, касающиеся свергнутого императора и его супруги, немало этому способствовали. Свержение «цезарепапизма» («царепапизма») публично приветствовали и некоторые архиереи Российской Православной церкви — архиепископ Ярославский и Ростовский Агафангел, епископ Переславский Иннокентий, епископ Александровский Михаил, епископ Уфимский и Мензелинский Андрей. Другие архиереи приветствовали «освобождение» церкви. При этом использовалась риторика, созвучная революционной символике 1917 г.: освобождение страны и церкви от «гнета», «порабощения», освобождение от «вековых оков», «оков рабства», освобождение из «темниц»[174].
Можно с уверенностью утверждать, что многие священники и миряне разделяли подобные настроения, а заявления представителей епископата авторитетно подтверждали их мнение. Религиозные эксперименты части политической элиты, в том числе и некоторых представителей царской семьи, в особенности возвышение Распутина, породившее разнообразные слухи, многие верующие, священнослужители и миряне с негодованием воспринимали как кощунство, как вызов своим религиозным убеждениям[175]. В такой ситуации даже некоторые весьма консервативно настроенные епископы Российской Православной церкви накануне революции дистанцировались от верховной власти. Общественный кризис в канун революции проявлялся и в церковной жизни, и политический переворот не мог не привести к радикальному перевороту и в этой области.
Часть интеллигенции задолго до революции полагала, что борьбу против самодержавия следует вести и в сфере религии, ибо царь воспринимался немалой частью верующих не только политически, но и религиозно[176]. Уже в ходе революции 1905 г. предпринимались всевозможные попытки синтеза религии и революции, религии и социализма (эти попытки беспокоили церковные власти, которые пытались доказать, что любое социалистическое учение представляет собой атеизм, начиная с 1909/1910 учебного года в духовных семинариях был введен специальный предмет «Обличение основ социализма»). Появлялись даже группы, которые пытались соединить революционное антимонархическое движение и радикальное обновление православия[177]. Подобных взглядов придерживались и некоторые лидеры Февральской революции. На одном из собраний петроградской интеллигенции 29 октября 1915 года А.Ф. Керенский заявлял: «…Политика — эмпирия, а самодержавие — религия… с этой религией нужно бороться тем же оружием, т. е. религией, религиозным сознанием». Схожие взгляды высказывал и другой участник беседы — Д.С. Мережковский[178]. Использовать в революционных целях религию призывали и многие социалисты, это проявилось, например, в «богостроительстве». На религиозно-политические эксперименты интеллигенции влияла и антимонархическая позиция части российских сектантов (несколько поколений русских социалистов проявляли к сектам немалый интерес, считая сектантов своими естественными союзниками)[179]. В годы Первой мировой войны появились новые основания для союза радикальных социалистов и части русских сектантов. Последние, по словам Г. Шавельского, протопресвитера русской армии и флота, активно выступали против войны и проповедовали близость революции. В своем секретном циркуляре за июль 1915 г. он специально обращал внимание военных священников на «вредную» деятельность баптистов в русских окопах[180].
Революция не могла не повлиять и на церковные службы. Дело в том, что в них упоминалось имя царя, в тексте молитвы содержались такие слова: «Возвесели сердце верного раба Твоего, Благочестивейшего, Самодержавнейшего великого Государя нашего императора Николая Александровича всея России о милости Твоей и укрепи его силою Твоею»[181]. Соответственно, любая ежедневная церковная служба становилась официальной манифестацией верноподданности, но в то же время она легко могла быть превращена в антимонархическую демонстрацию. Так, во время Первой российской революции радикально настроенные прихожане требовали от священников, чтобы они перестали поминать царя, а в некоторых случаях и силой принуждали их к этому. В конце 1905 г. Д.С. Мережковский в своем «Воззвании к Церкви» призывал «прекратить в храмах возношение молитв за Царя и Царствующий Дом. Возносить молитву за освобождение народа»[182].
Падение авторитета царя в годы Мировой войны также проявлялось в отрицательном отношении некоторых верующих к «поминанию». Так, пожилой крестьянин-сибиряк заявил в июле 1915 г.: «Нужно молиться за воинов и великого князя Николая Николаевича, за Государя же чего молиться. Он снарядов не запас, видно прогулял да проблядничал»[183].
Вопрос о «поминовении» крайне остро встал перед многими священниками и прихожанами сразу же после Февраля. Митрополит Евлогий вспоминал: «С первого же дня после переворота передо мной, как главой Волынской епархии, встал вопрос: кого и как поминать на церковных службах? Поначалу, до отречения Великого князя Михаила Александровича, он разрешился просто. После возникло осложнение»[184]. В схожей сложной ситуации находились все архиреи.
Иначе вспоминал первые мартовские дни революции известный социал-демократ B.C. Войтинский, ставший в дни революции членом Общественного комитета Иркутска: «Наряду с серьезными делами много времени отнимали пустяки… Приходил соборный протоиерей с запросом, за кого „возглашать“ на эктении. — Преосвященный владыка предполагают благословить духовенство возглашать „за державу российскую и благочестивых правителей ее“. — Возглашайте!»[185]. Здесь весьма показателен и сам факт быстрого и привычного обращения священнослужителя к новой светской власти (только она, по его мнению, может найти выход из данной деликатной ситуации), и отношение автора-социалиста к этому важному для многих верующих вопросу как к «пустяку», и быстрое решение проблемы.
Для верующих же, в особенности для священнослужителей «возглашение» вовсе не было «пустяком». Уже 3–4 марта в ряде епархий были приняты постановления об упразднении молитв за царя, немало же священников сами вносили изменения в ход церковных служб не дожидаясь распоряжений своих епископов. Но остро стоял вопрос о том, кого следовало включать в новый текст «поминовения». В Святейший Синод в большом числе начали поступать десятки панических телеграмм от архиреев, настоятельно требовавших спешного решения этой проблемы. «Дорога каждая минута», — торопил членов Св. Синода архиепископ Таврический и Симферопольский. Вопрос о том, «кого вспоминать из власти за богослужениями» стоял остро во всех епархиях. «Прошу вторично указания, кого поминать за службами вместо царя. Меня осаждают просьбами об этом», — сообщал епископ Екатеринбургский. О том же писал в Св. Синод
