поправляет на Славике шлейф, аккуратно, как шарфик на ребёнке.
Я опускаю лицо внутрь шлема. Внутри темно, обрезки пластика пропускают немного света, совсем чуть-чуть, напротив глаз два непрозрачных круга размером с монеты. Слабый запах клея. На голову шлем садится плотно, он легче, чем я думала.
Дружок снаружи спрашивает, готовы?
Я понятия не имею, готова я или нет, но киваю.
Щелчок в глубине головы, перед глазами радужный свет, как в сломанном сканере.
Потом темнота.
Глаза постепенно привыкают. Показываются стены без потолка, выстроенная в огромном павильоне декорация. Крыша павильона теряется в высоте. Я узнаю обстановку, это нейростудия, где по моим скриптам снимают порно, если по-старому. Комната с белым кожаным диваном, таким же белым креслом, барной стойкой с белоснежным высоким табуретом перед ней, шахматный чёрно-белый пол, в тени невидимая дверь. Всё как в жизни, только почему нет потолка? Как они будут снимать без потолка? Слышу шаги. Жду, что сейчас из тени появится сердечник Morgenshtern’а, базовый, мужчина в синем комбинезоне сантехника, морской волк с татуировками на предплечьях, нейрокопия Сержа Генсбура в молодости. Кто бы там ни был, надеюсь, его хорошо отрендерили и он не пикселит по краям. Шаги приближаются, из тени на шахматный пол входит…
Стоп.
Слышишь, ору ему. Стоп.
Изображение гаснет, остаётся темнота и два тёмных кругляша на уровне глаз.
Срываю с головы шлем. Я видела его одну секунду, может быть, даже меньше, но этого хватит. Восемь лет тюрьмы, если по-старому.
Кричу ему, ты что творишь? Швыряю шлем в его свитер с оленями. Шлейф вылетает из слота в ноутбуке. Кричу, ты это что, под запись? Это же ребёнок.
Спрашивает, ребёнок? Интересно.
И смотрит в сторону. Я поворачиваюсь, там Славик сидит на полу в углу, сжался, обхватил колени руками, его колотит, и он стонет, а из-под пластикового шлема течёт слюна, густая, уже футболку залила ему, потекла на штаны, на пол, в человеке вообще бывает столько слюны?
Что ты ему, ору я дружку, дал? Почему там ребёнок? Куда ты нас привёз?
Улыбается, нет, говорит, никакого ребёнка. Это присутствие. Ovum. Твоя версия Бога.
Киваю на Славика, а с ним что?
Дружок мой пожимает плечами, не знаю, говорит. Увидел, наверное, что-то.
И протягивает мне шлем снова, ты, говорит, надевай, поговори со своим.
Со своим?
С присутствием.
На дальней стене фойе висит активный постер с Сестрой А. В реальности, конечно, никакой Сестры А. не было, так, картинка из комикса, женщина с прозрачными глазами и антителами ко всем штаммам. По легенде, она пришла после шестой волны, перед самой войной, и если бы не она, мы бы здесь вымерли все. Может, это было бы и не так плохо. Я никогда в неё не верила. После Перехода officières Комитета начали носить на рукаве нашивки с буквой А., в её честь. Татуировки делали. Ещё в каждый активный постер с Сестрой А. встраивали камеры и датчики движения. Так что, если для протокола, дежурная officière где-то там, на другом конце канала, видела, как я сняла шлем.
И как снова его надела.
Щелчок, радужный свет, темнота.
Я снова вижу студию, стены декорации и пустоту над ними. Белый диван, белое кресло, табурет возле барной стойки, шахматный пол.
Из тени в дальнем углу декорации выходит мальчик. Он идёт ко мне и останавливается в двух шагах. Он кажется мне знакомым, я точно видела его раньше, только не помню, где и при каких обстоятельствах. Он выглядит как обычный мальчик десяти лет, пропорции тела ещё не сформировались окончательно, ноги растут быстрее рук, голова быстрее остального тела, а грудная клетка как будто сложена и напоминает киль или днище лодки. У него почти белые волосы, он щурится на свет, на нём шорты для купания и полосатая футболка, вокруг щиколотки полоска тёмного песка, на большом пальце засохшая водоросль.
Он говорит, привет.
Я спрашиваю, ты кто? Привет.
Он отвечает, и я не могу понять, действительно ли я слышу его голос, или это проекции моих собственных слов?
Он говорит, я не знаю. Не могу ответить. Вообще-то, я сам собирался об этом же тебя спросить. Расскажешь мне? Кто я, по-твоему, такой?
Думаю, ну понятно, обучаемый искусственный интеллект, будет запоминать всё, что я скажу или сделаю, будет регистрировать движение моих глаз, изменение температуры тела, запоминать колебания тембра голоса, какие слова я говорю, какие слова я говорю чаще других.
Начинаю как в анкете, меня зовут
Он останавливает меня жестом, поднимает руку ладонью вперёд, нет, говорит, не надо. Я знаю, как тебя зовут. И что ты сейчас про меня думаешь, тоже знаю. Расскажи мне важное. Почему ты встретила именно меня? Ты помнишь меня? Мы уже встречались где-то? При каких обстоятельствах? Расскажи мне эту историю.
Я вспоминаю про Славика, как он там стонет в углу.
Спрашиваю, и что будет потом?
Он отвечает, потом будет моя очередь, я тебе расскажу необычную историю.
Ладно, говорю, давай попробуем.
29. Базовый. Кастинг
Очередь в Бутовский кастинг-центр занимали с ночи.
Базовые приходили со спальными мешками, пенками, чайниками, походными горелками. Разводили огонь, кипятили воду, заваривали грибы, зверобой. Спали у низкого, по колено, железного забора из уголка, с бахромой натёков зелёной краски по краю.
За забором, в бетонных надолбах, медленно плывущих вместе с глиной в сторону леса, торчали ржавые трубы, перетянутые плакатом: голубоглазый брюнет сидел на капоте винтажной Lamborghini Aventador и смотрел в бесконечную песочно-небесную даль. На крепком предплечье длинный узкий кинжал пронзал татуированное сердце. Мощный подбородок с бороздкой-ямочкой, похожий на обросшую щетиной головку члена, указывал в сторону белого куба кастинг-центра. Топовый male-контейнер Morgenshtern прошлого сезона.
Базовый 1317 пришёл в очередь под утро, перед рассветом. В девять к центру подъехали два армейских джипа, один крытый, второй с пулемётом, и фургон без окон. Кастингваген. Из крытого вышли двое гражданских: женщина в широких клетчатых штанах, вроде пижамных, и тощий парень в белой худи, с объёмной клеёнчатой сумкой на плече. За ними на разбитый асфальт спрыгнула officière. Женщина в пижаме шагала уверенно, явно не впервые на Тёмных, парень, сбиваясь с шага, семенил следом. Officière замыкала и зыркала по сторонам.
Две сестры достали из кузова джипа генератор, погрузили на тележку, отвезли в куб.
Очередь потянулась в затылок друг другу.
Напротив труб с плакатом, на торцевой стене брошенного таунхауса поднимался до второго этажа полустёртый рисунок: человек в чёрной форме и тугом оранжевом берете на непропорционально маленькой голове протягивал перед собой левую руку с закатанным по локоть рукавом. Из вены вдоль шва стены текла к фундаменту струя тёмной крови. Нарисованными глазами человек смотрел в пустоту и в плакат Morgenshtern’а.
В очереди 1317 оказался позади парня лет двадцати, одетого в шмот из контейнера вторички: слепяще-жёлтую куртку и армейские штаны карго. Парень пританцовывал под музыку в наушниках, куртка шуршала и похрустывала.
Контейнеры со шмотом раз в месяц пригоняли к Тёмным территориям, сгружали у сетчатых ворот ограды, оставляли на площадях обесточенных районов. Через неделю увозили пустые – жители территорий забирали старый армейский экип, неликвид аутлетов, батарейки, металлический хлам. Иногда во вторичке попадалось редкое: мелкая техника, строительные ботинки свиной кожи, комбинезоны из кордуры, траченные молью прошловековые овчины. За редкостями охотились, караулили контейнеры, ныряли в них с головой. Сам 1317 и большинство мужчин в очереди были одеты в типовые камуфляжные комбезы-«берёзки» со складов времён войны, их в контейнерах было почему-то больше всего.
Из наушников парня добивал комариным писком быстрый электронный ритм. Когда трек закончился, парень поднялся на носки, оглядел очередь, как будто собирался над ней взлететь, обернулся к 1317:
– Не слышали, по сколько отбирают?
Парень смотрел,
