к подножью башни тугие огненные струны...
Бросив лестницы, воины в ужасе отпрянули от башни, но было уже поздно. Сотни позеленевших трупов устлали разрушенный город. Огненные струны рыскали по улицам и переулкам; словно живые, они заглядывали во дворы и в подвалы. Они плясали над долиной и, расходясь кругами, постепенно приближались к перевалу... Теперь все небо над Караташем стало желтовато-красным, как расплавленное золото.
Почти никто не ушел за хребет. Только одной сотне удалось выбраться из этого ада. Воины заблудились, около месяца рыскали по горам, питаясь чем попало, пока не наткнулись случайно на разведку Вахшунвара. Они рассказали о случившемся, но Вахшунвар поднял их на смех. Он был старым человеком и бывалым воином — пусть они лучше расскажут эти небылицы другим. Просто Кихар разгромлен — молодой, зазнавшийся любимчик повелителя...
И когда следовавший за ним в обозе историк попробовал записать рассказ об удивительном походе Кихара, Вахшунвар собственными руками порвал рукопись и бросил ее в костер...
...Гроза отшумела в полночь. Югов уговаривал их остаться, но Ляля сказала, что у нее неотложные дела.
— Ничего, дойдем до станции пешком, а там на такси, — успокоил профессора Серебров. — Да и прогуляться после дождя одно удовольствие...
— Так-так, — понимающе улыбнулся Югов. — Только не заблудитесь...
— До свидания, Викентий Александрович!
Ночь была темная. Тучи все еще тяжко ворочались над притихшим мокрым лесом.
Серебров и Ляля шли не спеша. Сначала они поднялись на пригорок, где росла малина, а потом спустились в овраг — к небольшому озерку, на берегу которого стоял детский санаторий. В озерке плавали темные листья и между ними отражалось несколько заблудившихся звезд.
— Хорошо, — сказала Ляля.
Прямо против них, на даче Каракозова, светилось на втором этаже большое окно. Взлохмаченная бородатая тень, скрестив руки на груди, быстро ходила по комнате.
Вдруг Ляля не то вскрикнула, не то охнула и быстро схватила Сереброва за руку.
— Смотри, — прошептала она.
Лохматая тень Каракозова исчезла, и на ее месте у окна появилась другая — поджарая, с прямой плоской спиной и острым носом.
— Ну что ты испугалась, чудачка, — сказал Серебров. — У него гости.
— Гости? — она покачала головой. — Ты помнишь этого поджарого типа?
— Первый раз вижу... Ну и что из этого?
«Вот смешная какая!» Он погладил ей руку.
— Хорошо, я зайду к Каракозову.
— И не смей!
Ляля сжала его ладонь.
— Почему?
— Я боюсь...
— Ничего страшного, — сказал Серебров. — Каракозов еще на той неделе обещал мне книгу Хаузена о культуре народов майя. Если хочешь, пойдем вместе.
— Нет.
— Ну ладно. Так ты жди меня.
Он легко взбежал по темной лестнице.
Было похоже, что Каракозов ждал его у порога. Он сразу открыл дверь.
— Вы ко мне?
Голос у него неприветлив:
— Чем могу быть полезен?
Серебров окинул взглядом холостяцкую комнату — никого.
— Я вас оторвал от работы?
— Нет-нет...
— У вас гости?..
— Вы по делу? — не отвечая на вопрос, спросил Каракозов.
— Да, — сказал Серебров. — То есть, нет...
Каракозов насмешливо рассматривал позднего посетителя. Он даже не пригласил его войти в комнату.
Пауза затянулась.
— Не нравитесь вы мне, Серебров, — сказал Каракозов. — Ну да ладно. Раз пришли — входите, садитесь.
— Спасибо... Только я ведь к вам правда по делу. Вы мне книжку обещали. Был в гостях, проходил мимо, вижу — свет...
— Ах книжку! — вспомнил Каракозов, словно бы чему-то обрадовавшись. — Сию минуту.
Он вышел в соседнюю комнату, и Серебров слышал, как поскрипывала под его ногами старенькая стремянка.
«Неужели показалось?»
Но тут же отбросил эту мысль — он не мог ошибиться: и освещенное окно, и лохматая фигура Каракозова, и поджарая тень — все это было. Почему Каракозов хитрит?
Он прислушался. За дверью разговаривали шепотом... Потом появился хозяин дачи — он вышел стремительно, держа в полусогнутой руке книгу в синем переплете. Дверь оставалась открытой одно мгновенье, но взгляд Сереброва успел сфотографировать внутренность кабинета: слева стеллажи, справа стол, над столом картина Айвазовского. Чернильный прибор, на вешалке — светло-серый плащ и... чьи-то ноги в коричневых туфлях с большой медной пряжкой — у самой двери.
— Вот вам Хаузен, — неодобрительно хмурясь, сказал Каракозов.
На улице опять стал накрапывать дождь. Ляля стояла под сосной.
— Он ушел, — торопливо проговорила она и показала в сторону леса. Там лежала непроглядная тьма.
Смена декораций
Редакция помещалась у широкого моста через залив в большом двадцатиэтажном здании, похожем на серый утюг, который, повинуясь властной руке хозяина, казалось, готов был ринуться на соседние дома и на людей, беспомощно копошившихся у его массивного основания.
Джеферсон вышел из скоростного лифта на площадке десятого этажа. И тут же его подхватил стремительный поток вечно спешащих и вечно опаздывающих куда-нибудь служащих. У всех был такой вид, будто их долго и весьма тщательно пережевывали, прежде чем выкинуть в этот унылый, бесконечно длинный коридор, — мятые пиджаки, мятые желтые лица, мешки под глазами, мешки на щеках, мешки на подбородках... Но зато деловитости в них было столько, словно судьба целого поколения зависела от того, успеют ли они вовремя добежать до конца коридора или нет. В руках у одних были исписанные разноцветными чернилами рукописи, у других — ленты корректур. Третьи оживленно прохаживались у дверей, за которыми суровый редактор или не менее суровый заведующий отделом решали тем временем их судьбы — быть может, и еще одну ночь придется коротать в ночлежке или в парке, накрывшись пухлой газетой.
Джеферсон не числился в штате. Сегодня с утра он обегал уже не одну редакцию в надежде получить хоть какую-нибудь работу. Но с ним особенно не церемонились. Небритое лицо, рыжий потертый пиджак и шляпа, похожая больше на безухий башлык, нежели на изящное изделие из фетра, ботинки, с необыкновенной жадностью требующие каши, руки, черные с огрызанными ногтями, — все это производило далеко не приятное впечатление, и Джеферсона, как правило, не пускали дальше порога.
Но сегодня он почему-то верил, что здесь, именно здесь ему повезет. Это было странное чувство, но оно почти никогда его не обманывало. И в лифте, и в толпе мятущихся журналистов на десятом этаже, и у дверей, обитых желтой кожей, где люди с малокровными лицами и грустными голодными взглядами ждали, не имея почти никакой надежды
