бы мне рукоплескала… Но таков рок, и прав был старик Островскый, говоря, что без расчету в нынешнем свете и жить никто не захочет. Но говорил он и другое: «Если б был я царем, то издал бы закон, чтоб богатый женился на бедной, а бедный – на богатой; а кто не послушается, тому смертная казнь». Но это всё блажь! Блажь… Отныне приходится обретаться в этом медвежьем углу без надежды на лучшее. Грязь, цыганы, тьфу! – Вонлярлярский горько выругался.
– Позвольте, но в чём же причина вашего, эм… переселения из столицы? – с участием спросил у Вонлярлярского Крашеный. – Вполне возможно, мы с моим другом хоть как-то сумеем вам помочь. Ведь мы обязаны вам жизнию!
Граф вновь вздохнул и воздел взгляд горе́.
– Из столицы меня изжили единственно за то, что оказался мил дочери городничего Мари. Не по нутру её отцу был наш союз. Да, я подающий надежды, без ложной скромности талантлив и недурен собою, не скверно даже обеспечен, и поначалу он даже благоволил ко мне. Однако только вообразите себе глубину моего несчастья: местный генерал-губернатор внезапно овдовел и старый хитрец городничий тут же вознамерился выдать свою дочь, мою распрелестную Мари, замуж за этого сморщенного облысевшего бурдюка. В корыстных, разумеется целях. Посему я обложен долгами со всех сторон и выселен в этот грязный, в высшей степени развратный городишко. С тех пор желаю восстановить поруганную честь, да всё палки в колёса… Только потому, что я несчастлив в наследовании имущества. Ведь мне полагается огромный фамильный замок фон Ляров под Марселем! Тогда даже генерал-губернатор мне не страшен. Но в результате интриг на замок наложили арест. Каких-то жалких шестьсот рублей, однако даже это вследствие вышеупомянутых интрижных игр, я не в силах сейчас заплатить, – граф вздохнул вновь и на этом замолчал, странновато поглядывая на Ободняковых.
– Шестьсот? – спросил Крашеный. – Мы обязуемся вам помочь! – с решительностью воскликнул он и взглянул на коллегу.
– К вашим услугам! – также решительно проговорил Усатый. – Не далее, как завтра, по итогам спектакля оную сумму, полагаю, мы без препятствий будем иметь, а засим совершенно безвозмездно препроводим ее вам.
– В знак почтения и дружбы, – добавил Крашеный.
– И неоткупного долгу, – завершил Усатый.
Граф единым махом опрокинул в рот очередной стакан вина и, нахмурившись, обвел взглядом Ободняковых:
– Но, но, но! – строго сказал он и погрозил гостям пальцем. – Не забывайте про принсипы фон Лярлярских. Принсипы на дороге не валяются.
Затем граф замолчал и, налив себе еще вина, на некоторое время погрузился в недвижную задумчивость. Лицо его порозовело и приобрело тот снисходительно-благодушный победительный вид, который и приличествует обычно графствующим персонам в повседневном общении. С сытою улыбкой он наконец проговорил:
– Так значит артисты… И я, друзья мои, до сих пор надежды не оставил в том смысле, что по-прежнему обладаю неистребимою претензией на искусство… Ведь всё это тленно, все эти цветочки-розочки, а пребудет вовек одно лишь только искусство, – граф прошел к шкапу и достал с его верхушки пыльную, всю какую-то искривленную гитару, затем повертел инструмент в руках. – Позвольте вам… некоторых канцон. Самосочиненных.
Граф уселся поудобней на скрыпучий стул и, прикрыв бледные худые свои ноги замасленным концом халата, взял атональный аккорд. Было заметно что инструмент совершенно не в строю, однако граф, нисколько тем не смутившись, продолжал тренькать. Внезапно он принялся подпевать себе высоким жалобным голосом:
О, ты сидишь в сей лодке и не зришь, Мари
Давно минувших дней призра́ки бледны,
Пролитых слёз невысохшая дробь
Вопьется в сердце пламенем любви,
Привидится твой вздох в ночи беззвездной
И вспомяну где нынче ты и в чьей руке – твоя,
Кому ты отдалась бесстыдно (не моя!),
Кляня судьбу и горько воздыхая –
Изгнанник века, брошенный пророк,
Прогнал меня народ!
Здесь граф выпучил глаза и перешел на надтреснутый самоуверенный фальцет:
А ты сякая –
Из куртизанок ты, небось, ну что ж,
Я обойдусь. Обслуживай вельмож.
Граф кончил и довольно захохотал.
– Ну, как вы это находите? – поинтересовался он наконец и, не дожидаясь ответа, принялся причитать, воздевая к потолку глаза: – Ах, если б не злопыхатели! Я бы, возможно, уже блистал на подмостках каких-нибудь столичных тьатров! Шелест платьев, рукоплесканья… А не есть ли у вас табачку? – развязно осведомился Вонлярлярский у артистов.
Получив папироску, граф закурил и, довольно крякнув, с заметным самодовольством произнес:
– Шестьсот рубликов – эка невидаль, а всё ж ради обустройства зала, небось, перед Дерксеном и выплясывали?
Ободняковы потупили взор, мигом вспомнив вчерашнее унижение.
– Он – собака, – решительно проговорил Вонлярлярский. – Известный скряга и похотливец. Нечестный человек. Подобных мы в армии прогоняли сквозь строй со шпицрутенами. Для вразумления. Не успела жена помереть, как он уже завел себе осьмнадцатилетнюю мамзель. Ото всех прячет оную профурсетку. А она вертит им, как хочет: ей бы только его ассигнации. Гаврила – секретарь ейный – у него внебрачный сын от служанки Фроси, – выкладывал Вонлярлярский. – Все об этом знают, все молчат. Я же молчать не буду. Я не женщина, а посему привык высказывать свое мнение прямо, – отрезал граф.
Изумленные Ободняковы ожидали от Вонлярлярского новой порции язвительных откровений, однако внезапно снизу, со стороны переднего двора, раздался громкий стук в дверь. Вонлярлярский побледнел. Стучали настойчиво, наконец хриплый пьяный бас прокричал:
– Граф! Верните мне мои деньги! Богом клянусь, я буду требовать суда! Вы у меня сядете за решетку! – после чего стук в дверь возобновился.
– Что он себе позволяет? – тонким тихим голосом возмутился Вонлярлярский, осторожно поглядывая вниз во двор сквозь рваную занавеску.
– Хозяин, – прошептал Ободняковым Сенька. – Барин ему за квартиру уже год как не платит. Вот подопьет, так и приходит денег просить.
– Псовый потрох, – взволнованно причитал Вонлярлярский, стоя у занавески и поминутно хватаясь за эфес шпаги. – По всей видимости, одного моего честного слова ему недостаточно. Этот плебей совершенно не умеет ждать и входить в положение нуждающегося. И ему всё равно, что нуждаюсь я токмо вследствии людской зависти… Третьего дня приходилось скрываться за гримом. А на прошлой неделе и вовсе спасался бегством, притом находясь в обществе барышень. Представьте какой позор. А всё оттого, что вызвать челядь на дуэль – значит опозорить себя еще больше. Сенька, – боязливо обратился к слуге граф. – Если он взломает дверь, придется тебе иметь с ним дело.
Голос внизу между тем смолк, видимо хозяин утомился долгим ожиданием да и отправился восвояси. Заметив это, Вонлярлярский заметно взбодрился и сказал:
– Ну, добре. Тысячу извинений, а у меня дела, – с этими словами он подмигнул Сеньке и, откланявшись, отправился в соседнюю
