принципы строгой учёности сулят гораздо меньше, чем маниакальная преданность эмпирической миниатюре, детальности осязаемого мира, который романисты, вслед за древними греками, часто изображают в форме острова. Всё прочее относится к области бытовой магии и ритуального фольклора, тем более изумительного на сегодняшний, постиндустриальный взгляд, чем яснее прилагающаяся к делу инструкция. Один из современников Дефо для определения точного времени (а значит, и координат) на корабле предложил использовать симпатический порошок. Никакого герметизма в этом рецепте не заметно, потребуется только снабдить судно перед выходом из гавани раненой собакой, а остальное сделает надёжный наблюдатель на берегу при помощи стандартных часов и повязки, взятой с собачьей раны: точно раз в час он будет окунать повязку в раствор симпатического порошка, и в это мгновение собака на борту прогавкает точное время. Ни часов, ни календарей среди вещей, взятых Робинзоном Крузо с затонувшего корабля, как известно, не было – он изготовил календарь самостоятельно, воткнув в землю палку для насечек, каждая из которых обозначала день, но эта палка не помешала ему сбиться и потерять счёт уже в первый год на острове, так что он понятия не имел, понедельник теперь или пятница, и ему решительно неоткуда было бы узнать, что Пятница спасён им в пятницу – это одна из многочисленных «ошибок», которые Дефо то ли допустил в спешке, то ли намеренно инкрустировал в роман, ведь ни один очевидец не может быть в полной мере точен… Школьный учитель Вуц в хрестоматийной новелле Жан-Поля любуется перед смертью самодельными стенными часами без механизма, предъявляющими нарушенное, выпотрошенное время. Робинзонада Дефо была излюбленным чтением переимчивого Вуца, и всё же в жан-полевском персонаже мало что напоминает миф, карикатуру на Робинзона – сдобную иллюстрацию с бородатым мужичком в меховой хвостатой шапке, рядом с которым на фоне акварельной зелени пресмыкается условно-цветнокожий Пятница. Посему на сакраментальный анкетный вопрос о единственной книге, взятой на необитаемый остров, Жан-Поль передаёт через Вуца вовсе не тот ответ, что был у Дефо, одарившего Робинзона тремя копиями Священного Писания: Я не так глуп, чтобы приниматься за перо и составлять самому лучшие сочинения, если мне стоит только открыть кошелёк, чтобы купить их. Но в моём кошельке нет ничего, кроме пары чёрных запонок от манишки и одного завалявшегося крейцера. Поэтому если мне захочется почитать что-нибудь серьёзное, например, по практической медицине или по истории болезней человечества, то мне остаётся одно: примоститься у окна и самому сочинить всю эту галиматью. К кому же мне обратиться, если мне захочется, например, узнать тайны франкмасонства? На чьи уши можно положиться более, чем на свои собственные? Я прислушиваюсь к тому, что передают мне эти уши, перечитываю франкмасонские речи, написанные мною, стараюсь вникнуть в них и в конце концов начинаю подмечать разные странности и предвижу по ним то, что грозит в будущем. Необитаемый остров Вуца – не эстетическая утопия, а будничный диагноз, поэтому лучшие книги придётся писать самостоятельно, на пальмовых листьях, овечьих шкурах, на песке, на потолке, под одеялом. Вуц подчёркивает: не переписать, а написать с чистого листа, не заглядывая в источники, да и где откопать эти «источники» на необитаемом острове? Вооружившись гусиным пером, он удаляется под вишневое дерево и не поднимается из-за стола, пока не закончит «Исповедь» Руссо, «Страдания юного Вертера», «Кругосветное путешествие» Кука и все прочие книги.
Автомат
Что же касается предыстории болезни, то он почувствовал себя нездоровым задолго до того, как заметил настоящие симптомы; но теперь выздоравливающий мог яснее представить характер болезни, которая то давала вздохнуть спокойнее, создавая видимость улучшения, то снова прижимала его. Не меньше месяца прошло между первыми симптомами и началом лихорадки, а эта последняя временами пропадала, будто пекла слоёный пирог или посредством ритма приступов старалась передать загадочную шифровку. Если болезнь не собиралась разрушить тело, а лишь примеряла опасные личины, то что или кто пытался наладить коммуникацию, используя тело больного в качестве средства связи? Но выздоравливающий не торопился продавать своё тело за лестную возможность поработать осциллографом неуловимых сил. Он бдительно прислушивался к самым мелким фантомам осязания, пищеварения, сна, обоняния, памяти, регенерации, мышечного тонуса, зрения, сердечного ритма; какая азбука, какой метод шифрования используется для передачи сообщений – вот что он хотел выяснить. Всё чаще он слышал о больных, чьи истории не вкладывались ни в одну правдоподобную клиническую картину; симптомы наблюдались задолго до официального начала эпидемии и обрушивались на пациентов (их рассказы кочевали по фейсбуку) снежной лавиной, сваливая с ног. Мигрирующая боль. Сейчас выздоравливающий был не столько «дома», сколько «в доме», лучше сказать «внутри помещения». Он высовывался в окно и впитывал отзвуки троллейбусных щелчков, атмосферу древнеримского затишья, запах дыма и мыла, будто жизнь в своих недрах перекувырнулась и сжавшийся город разбежится, разлетится во всех направлениях, – но в этом коллайдере пустоту разгоняют пустотой, и всё валандается на одном месте. В «Ночных бдениях» Бонавентуры (1804 год) он читал: Я пришёл на полчаса раньше, нашёл дом, дверь с потайной пружиной и бесшумно проскользнул по лестницам наверх в зал, где чуть брезжило. Свет падал из двух застеклённых дверей; я приблизился к одной из них и увидел за рабочим столом существо в шлафроке, вызвавшее у меня сначала сомнения, человек это или заводное устройство, настолько стёрлось в нём всё человеческое, кроме разве только рабочей позы. Существо писало, зарывшись в актах, как погребённый заживо лапландец. Оно как бы намеревалось приноровиться заранее к подземному времяпрепровождению и обитанию, поскольку всё страстное и участливое уже погасло на холодном деревянном лбу; марионетка сидела, безжизненно водружённая в канцелярской гробнице, полной книжных червей. Вот её потянули за невидимую проволоку, и пальцы защёлкали, схватив перо и подписав три бумаги подряд; я присмотрелся – это были смертные приговоры. Из описания выходило, что закулисная натура, в качестве силы остающаяся невидимой, спускает чёрточки резолюций – своего рода схолий и действует исподтишка, в то время как всякая имитация, даже топорная фальшивка, имеет дело с предопределением. Если надеть шапку, защищаясь от ветра, действующая сила зароется в шапку. Посему никто не застрахован от респираторной инфекции затяжного волнообразного протекания – так называемого «длинного ковида», сопровождаемого сбоями во всех департаментах организма при безупречных донесениях анализов, за исключением единственного. Надо сказать, что выздоравливающий не был знаком с общей теорией теорий заговора, но давно заметил, глядя на корешок «Моби Дика» в издании нью-йоркской «Современной библиотеки», что форма вирусной частицы в проекции на плоскость подозрительно напоминает очертания штурвала парусного судна, что вкупе с её шарообразностью (глобус!) указывает на глобальность
