плитами тротуаров, с неказистыми двухэтажными домами, она пролегла с юга на север, соединив Октябрьскую улицу, вдоль которой вытянулся Морской завод, с Интернациональной, упирающейся в военно-морской госпиталь. Улица как улица, глазу тут зацепиться не за что. Баня на ней имеется. Про нее так и говорят в Кронштадте: баня на Аммермане. Любят у нас рифмованное словцо.
В этот послеполуденный час улица малолюдна. В бледно-голубом небе плывут облака, и, когда они сползают с солнца, на плиты той стороны улицы, где баня, ложится короткая тень. Идет по щербатым плитам женщина лет тридцати шести в моряцком бушлате, черной суконной юбке и крепких яловых ботинках. Лицо у женщины круглое, загорелое. Рыжеватые кудри выбиваются из-под синего берета. Через плечо — противогаз. Походка у женщины, при полноте ее фигуры, легкая и быстрая, — про такую походку говорят: не идет, а пишет.
Не доходя до бани, вдруг резко остановилась. Да что ж такое? Кошка дорогу перебежала. Краснофлотцы из идущего навстречу патруля посмеиваются.
— Что, тетечка, испугалась?
— Каждый раз, как с моря прихожу, — говорит та, — она мне дорогу перебегает, тварь серая.
— С суевериями бороться надо.
— Тоже мне борец, — метнула женщина взгляд на сказавшего это юнца. — Усы отрасти сперва.
Подождав, пока патруль первым перешагнет опасную черту, женщина двинулась дальше. У дверей бани она спрашивает у вышедшего оттуда седоусого старичка с газетным свертком под мышкой:
— Работает заведение?
— Отчего не работать? — дребезжит седоусый. — Воды, что ль, жалко?
— Ну, мало ли. Война как-никак.
— Так что, коли война? — У старичка, видно, свободного времени хватает, он не прочь поговорить. — Не мыться людям? И раньше войны бывали, вот, скажем, мировая…
— Ох, некогда мне, гражданин.
Женщина входит в подъезд двухэтажного облупленного дома. Поднявшись по скрипучим деревянным ступенькам на второй этаж, отмыкает ключом входную дверь, идет по темному коридору мимо кухни, отпирает дверь комнаты.
В комнате, куда вошла женщина, пыльно, неприбранно. Давно не мытые окна пропускают света ровно столько, чтобы осветить громоздкий диван с черной потертой клеенчатой обивкой и шкафчиками по бокам. Над диваном висит вырезанный из журнала «Огонек» портрет полярника Шмидта.
Женщина вынимает из противогазной сумки полбуханки хлеба, банку консервов. Затем достает из ящика комода смену белья и, обернув газетой «Рабочий Кронштадт», запихивает в освободившуюся сумку. Движения ее быстры, решительны.
Заперев дверь своей комнаты, она заходит в кухню и кладет хлеб и консервы на столик возле шумящего примуса. Потом стучится в соседнюю дверь и, не дожидаясь приглашения, отворяет.
— Войдите, — запоздало говорит немолодая женщина в темном халате, с тряпкой в руке. Она вытирала пыль со старого темно-вишневого комода. — А, это ты… Слышу, по коридору топают…
— Здравствуй, Александра, — говорит вошедшая, стоя в дверях.
— Здравствуй, Лиза. Заходи.
— Да нет. Наслежу на твоем чистом полу, а ботинки скидать не стану — некогда. В баню тороплюсь.
— С моря пришла?
— Да. Мой Шумихин остался на барже, погрузки ждет, а я вот на часок… В кухне я тебе полбуханки положила и консервы.
— Не надо. — Александра Ивановна Чернышева поджимает губы. — Нам хватает.
— Ладно, ладно!
Они похожи. У обеих широко расставленные глаза, у обеих упрямые выпуклые лбы и маленькие рты сердечком. Но у Лизы рот задорно приоткрыт, а у Александры Ивановны губы бледны и плотно сжаты. Очень заметно, что Александра Ивановна старше, — ее темно-русые волосы сильно прошиты сединой, глаза обведены тонкой пряжей морщинок. Болезненно бледна Александра Ивановна и, при своей природной ширококостности, худа — не то что ее крепко сбитая загорелая сестра. Рыжеватые кудри Лизы хранят память о прежних завивках.
— Вернулся Василий Ермолаич с Таллина? — спрашивает Лиза.
— Пришел. Неделю лежал в госпитале, сегодня выписывают. На мине они подорвались, Васю в голову поранило.
— Спасибо скажи, что живой. Мы аккурат у Гогланда стояли, когда корабли с Таллина начали подходить. — Лиза округлила глаза. — Что там творилось!
— Бросила бы ты плавать. Не женское это дело.
— Мне на берегу скучно.
— Да уж, скучно… как же… Я утром выходила в магазин, с Южного берега слышу — стрельба. — Александра Ивановна беспокойно смотрит на сестру. — Неужели к Рамбову он подходит? Господи, что же будет-то?
— Поживем — узнаем. А ты все тряпкой махаешь, блеск наводишь?
— Тебе-то что за дело?
— Все твои хвори от этой тряпки… Ладно, ладно, — гасит Лиза насмешливый тон. — Не такое время, чтоб старые ссоры ворошить… Надежда где?
— Пошла в госпиталь за отцом. Забери хлеб, Лиза, нам не нужно, говорю.
— А у меня остается — куда девать? Норму, говорят, урежут, да все равно — моя-то карточка погуще супротив твоей…
С этими словами Лиза притворяет за собой дверь.
Когда Чернышев вышел из дверей госпиталя — старого, прошлого века, темнокирпичного здания в северо-восточном углу Кронштадта, — в глаза ему ударил свет. Хоть и не ярок он был, а после темноватой палаты, где окна закрыты зеленью разросшегося сада, пришлось Василию Ермолаевичу зажмуриться. Голова у него забинтована, поверх повязки нахлобучена кепка. Надя и Речкалов поддерживают его под руки.
Раскрыл глаза Чернышев, вгляделся в недальнюю перспективу Интернациональной улицы с ее серыми и желтыми двухэтажными домами — будто впервые увидел. Ах, снова Кронштадт родимый — прямые линии да ровные коробки домов, глаз радуется после тесноты и кривизны таллинских улиц, а уж тишина какая…
— Я сам, не надо. — Чернышев отводит поддерживающие руки и спускается по ступенькам. — Что ты сказала?
— Ничего не сказала, папа. — Надя встревоженно взглянула на отца.
Ни разу в жизни не видела она отца больным, ее пугает его забинтованная голова и то, что он стал хуже слышать.
— Ага… А мне-то показалось… В ушах будто вата набита, будто звон такой… слабенький… А ведь я тебе, дочка, шелковые чулки из Таллина вез.
Надя живо представила себе: шелковые чулки! Видела она такие на местных модницах — тонюсенькие, чуть темнее телесного цвета, и уж так красиво облегают ноги…
— Бог с ними, папа. Главное, что ты живой.
— Живой, точно! — засмеялся Чернышев. — А, Речкалов? Уж как он старался нас погубить, бомбы сыпал, минами рвал, а мы с тобой — вот они! А?
— Верно, Ермолаич, — кивает Речкалов. — Живые мы.
Он уже рассказал, что там было на «Луге» после того, как Чернышева взрывом выбросило за борт. Не сразу потонул пароход. Команда пыталась остановить воду, хлещущую через огромную пробоину в носу. Многие, которые с легкими ранениями, стали бросаться за борт. Между прочим, ефрейтор Бычков — помнишь? — тоже и его, Речкалова, стал тянуть, давай, мол, сиганем, а то потонем с коробкой, не хочу рыб кормить… А тот доктор, очкарик, — ох и
