того, не вешайте головы… Отца помните…
Не сводила глаз с лица Ивана жена, сокрушенно качая головой, скомканным платком утирала крупные слезы. Кашляли в кулаки, сидели по обе стороны отца сыновья-погодки.
Поднимал стакан Иван, пил. Содрогался, закусывал ровными, как один, грибочками.
И вот, сильно распахнув дверь, ввалился в избу высокий, сутулый Черноталов, поздоровался, опустился на лавку. Снял шапку, расстегнул на дубленом полушубке пуговицы.
Поднялась из-за стола Авдотья, пригласила Черноталова:
— Егор Иванович, милости просим… Чем богаты, тем и рады.
Старик поднял руки, замотал головой. Но Евдокимов сказал:
— При таком случае грешно не выпить… Садись, разговор будет. Надумал я, Егор Иванович, тебя в председатели предложить. Так что с тебя причитается!
— Ты всегда чего-нибудь да надумаешь, — игранул голубыми запавшими глазами Черноталов, опускаясь на табурет, за угол стола. Умолял «только маленечко». Пил тяжело, мученически морщась. Потом был разговор.
— Тут, Егор Иванович, большого ума-то и не надо, колхозными делами управлять, а вот изворачиваться умей. Умей — и все тут, — говорил Евдокимов, дымя папиросой. — Знаем, что в активе ты всегда состоял, одним из первых в колхоз вступил… А теперь, сам видишь, какое время идет. Бабы остаются. А они, как малые дети, ласку любят… Главное, следи, чтобы люди духом не пали!..
— Учи, учи, — улыбался Черноталов, поглаживая седые усы и бороду, — ты поучить можешь. Только, по-моему, так: ласка лаской, а дело делом. Баба — кошка. Ее погладь — она и замурлыкает, нежиться начнет. Так што тут палка о двух концах. Сам говоришь — война. Какой труд нужен?
— Тоже прав. Только с бабами, детишками «воюй» полегче. А то возвратимся и по-свойски разделаемся!..
Смеялись.
У конторы стояли запряженные двухконные брички.
Провожал Егор Иванович новобранцев до района. Сыновей у него не было. Но не однажды прослезился, прощаясь и целуясь с сельчанами. А потом стоял чуть в стороне, смотрел, как расстаются люди. Одни неистово обнимаются, другие молча смотрят один на другого. Третьи дают наказ. А вот еще пара — Тепловы. Черноталов посмотрел, зло отвернулся: «Тьфу, да и только! Как жили, так и расстаются: Лида к нему боком стоит, а Петр курит и ощеряется, как дурак!..»
До войны Тепловы расходились несколько раз. Петр уходил к другой, гнал жену из дому.
Потом было такое: высвобождались мужчины из цепких объятий, поднимались на машины. Женщины заголосили… Кашлял надсадисто, дрожащими руками расправлял бороду Черноталов. Увидел девчонку Тряпицыных, что с матерью провожала отца. Та уткнулась в угол брички, сильно плакала. Подошел к ней, стал сзади, положил руку на худенькую спину.
— Как жить-то будем, дядя Егор?! — выкрикивала она. — Как жить-то?
— Ну-ну, Фенюшка, перестань… Ее секретарем, помощником своим надумал ставить, а она… слезы… Ишь ты, пичуга ишо, а сознаешь… Наш брат, старики, остаются… А баб скоко?.. Да и вы, комсомолята, помогать станете… Так и будем жить. Как же более?
При возвращении в деревню старик накрыл ежившуюся от холода девчушку чьим-то тулупом, проговорил:
— В контору наведывайся, дочка. У тебя глаз поострее, да и какую бумагу написать — ты все посноровистее меня… Так што навещай.
2
И вот старик Черноталов стал председателем в этом «бабьем хозяйстве». Сено и солома остались невывезенными, а лучшее тягло ушло на фронт. Помощь? Откуда ее ждать? Глубокий тыл. Деревенька в сорок домов. И казалось приезжему: с чего бы это вздумалось какому-то человеку срубить себе первый дом здесь, в лесной глухомани, за многие-многие версты в стороне от крупных селений — в пятидесяти от станции, в тридцати от района. Уж не беглый ли он был, не каторжный? Все может быть…
Сильно заносит снегом эту местность, надувает, строит за домами и пристроями огромные сугробы. Нелегко сюда пробраться в такое время пешеходу-страннику. Поздно встает зимнее унылое солнце. Но раньше солнца являлся в избу к хозяюшке Черноталов, требовал: «Выходи на работу».
Видел, как передником терла заплаканные глаза женщина, говорила:
— Их куда? Не видишь? Бычьи пузыри надутые, а не дети! Этот вон руку обварил!
— Опосля, баба, опосля!
— Когда опосля-то?
— Другие успевают! Пошто у тебя такое?
Выходил во двор, а там не лучше: заваленный снегом под самый навес. Проходы к стайке с коровой да к курятнику или овчарнику. Запустенье. Нет хозяина.
А идя в контору, видел, как в непочиненных валенках, пальцы да голые пятки наружу, бежит в школу мальчишка.
Отворачивался, тер кулаком глаз, хрипло матерился.
Придя в контору, став к окну, спиной к Фене, спрашивал:
— Скоко ишо у нас картошки осталось?
— Последний погреб распочали.
Поворачивался к ней, горячо говорил:
— Ты, дочка, помогай учительше. Нужны эти обеды в школе. Ну и пускай последний погреб. В суседнем колхозе займем… Хоть пустая похлебка, а все же…
Фене только скажи. Укутанная, нещадно потирая измазанный нос покрасневшей рукой, вела под уздцы лошадь, везла к школе мешок картошки.
И одна беда, когда ребенок рядом. А уже совсем иная, когда необходимо его, двенадцатилетнего, за тридцать верст увозить в район на учебу. Интернат, а большей частью — частная квартира. Многие дети не выдерживали, со слезами возвращались обратно. И тогда, а это случалось очень часто, сидели зиму на печи, босиком выскакивали на мороз за сени, по нужде, мальчишки. Не сознавали они того, что думал о них Черноталов. А тот был готов кричать криком, понимая, что стережет их в нетопленой избе, за игрой в бабки проклятая неграмотность в будущем!
3
Старший сын Евдокимовых, Евгений, школу бросил. Как ни уговаривали мать, Черноталов, ни в какую. Матери заявил:
— Сказал, не поеду и не поеду! Когда в животе бурчит, учеба на ум не идет!
Заплакала мать, уступила.
Евгений, ему в это время пошел уже семнадцатый год, угловатый, широкий в кости, говорил:
— Не сердись, мать. Но это тоже не дело — я такой верзила за партой сижу, а женщины надрываются.
— Перестань уж. Не стало отца, так и делаешь, что хочешь!
Спустя месяц, вечером, увидел Черноталов парня с Лидией Тепловой в переулке. Заметив Егора Ивановича, Лидия рванулась из объятий Евгения, накрыла вязаным платком лицо. Евдокимов закурил, отвернулся.
— Здорово живете, милушки, здорово! — поздоровался с ними председатель. — Приспособились?! Тьфу! Чего молчишь, будто в рот воды набрала?! Объявится Петро, все выложу, так и знай!.. Тот там страдает-мучается, а она тут — с ухажерами сопливыми!
— Не кипятись, Егор Иванович. Ты что, и тут хочешь поступить по-своему, по-председательски? А только вот что: рассказывай! Все рассказывай! Не боюсь! Он-то тоже там, небось, крутит вовсю! Отчего писем нет, а? Скажи!
— Дур-ра! Да он, может быть, в плену или в госпитале без памяти валяется!
— Знаю я эти
