психиатр ассистентку.
– Ни в коем разе! – откликнулась та, даже не посмотрев в нашу сторону.
– Ну вот, всё то вы выдумываете, дорогой друг. В том числе про ваш нос.
Он, как фокусник, развел руками, уселся обратно за свой стол и продолжил препарацию моей души.
– Вы отдаёте себе отчет, что все ваши травмы психосоматические? Запрятанное в глубинах подсознания чувство вины – оно и есть ваш оторванный нос. Сапресд филинг, так сказать. А потеря носа – это неосознанное желание избавиться от неосознанного чувства вины… Какие сны видите?
Я мог бы рассказать, что мне раз пять снилось, как я сдаю в поликлинику анализы и как мне очень стыдно – ведь санитарка там молоденькая и красивая. Ещё я мог бы рассказать ему про сердце Севесей. Но вместо этого я сообщил, что часто вижу себя на кладбище, где обнаруживаю старую каменную плиту со своим именем.
Смерив меня пристальным взглядом, он хмыкнул.
– Выпиваете часто? Извращениями не страдаете? – при слове “извращения” глаза психиатра живо блеснули.
Я посмотрел на его крупный рот с оранжевыми после борща усами и сказал, чтоб он перестал морочить мне голову, лучше помог бы чем осязаемым.
Психиатр задумчиво отбил на столе бодренькую мелодию.
– Ладно, так и быть… – с этими словами он встал и направился к сейфу. – Подарю вам. Свой личный. Пластырем зафиксируем, будет вместо носа! Вы походите так некоторое время, с бессознательным на лице. А с алкоголем обязательно завязывайте.
И психиатр достал из сейфа… не хочу даже называть здесь то, что он мне протянул.
– Я на Пиноккио теперь похож, – пожаловался я Любе, опасаясь встретить усмешку в её глазах.
– Нет, ты похож на участника венецианского карнавала. Но для меня внешность не так важна, – утешила моя возлюбленная, хотя и отвернулась при этом в сторону.
– Пойдём? – предложила она.
– Опять в кафешку?
– Куда ж ещё, – спокойно удивилась Люба и свистнула своей крысобаке. – Амоша, догоняй!
3.
В кафешке бессознательное, скандально торчавшее на моём лице, поначалу мешало мне отхлёбывать пиво. Но на четвертой кружке я приспособился. Мысли мои вернулись к незавершённому разговору. Какая крутая интрига: Любушка, и вдруг оперативница. Чин у неё наверняка имеется, а также пистолет и погоны.
Из кухни кафе послышалось шипение.
– Мой капучино делают, – сказала Люба.
– Ага, – согласился я с иронией всезнайки. – К твоему сведению, у них и автомата нет. Развели быстрорастворимый в кипятке и пузырят сейчас в трубочку – кышших-хыччи…
Она засмеялась. От её блеснувших на солнце часиков между нами забегал солнечный зайчик, и я вдруг ощутил охотничий азарт – мне захотелось самому вычислить того злодея, про которого говорила Любушка.
Я, между прочим, в молодости серьезно интересовался физиогномистикой, так что в лицах разбираюсь. Близко поставлены глаза – значит, жизненный кругозор ограничен. Тонкая верхняя губа – нарциссизм. Большие уши – признак интеллекта. Политиков с девичьими подбородками на свете не бывает. За внешностью Карабаса Барабаса нежная душа скрываться не может, только Карабас там может быть.
Я окинул посетителей кафе внимательным взглядом. Люди ели, пили, смеялись, курили – никто из них не был похож на преступника.
– Кого хоть убили, при каких обстоятельствах, можно тебя спросить?
– Тебе лучше остальных известно.
– Я ж не в астрале сейчас.
– Астрал тут ни при чем, – просто ответила она, и солнечный зайчик, только что порхавший между нами, погас, кротко умирая на полу.
– Ну, знаете. Дело мне шьёшь! Обвинить меня вздумала! Бред ваш я слушать больше не желаю! – закричал я.
Амок угрожающе оскалил зубы, а Любушка молчала, только посматривала на меня поверх пены своими огромными глазами, Афродита моя пивная… И тут я сам всё вспомнил.
Давно это было. Мы стояли во Дворце бракосочетания, невеста светилась от счастья. Звучал марш Мендельсона, но мне, как приговорённому к казни, слышалась только дробь барабанов. Они стучали громче, громче. Дверь распахнулась, и в проёме появилась марширующая золотая авторучка, а за ней – барабанщики:
– Поздравляем, вы стали супругами!
Я читал своей молодой жене стихи в постели и трижды бросал её навсегда ради других женщин. За годы, что мы провели вместе, она научилась пить и её лучистые карие глаза погасли. Она огрубела, поправилась на двадцать килограммов, я на столько же похудел. Она на это кричала, что по бабам мне надо меньше таскаться, и запускала в меня тяжелые снаряды в виде трёхлитровых банок с домашними соленьями.
Когда она всего на две недели попала в больницу, я успел свести близкое знакомство с одной хохотушкой-булочницей, а также с рыночной торговкой свининой и с дамой, которая продавала пиво в ларьке. В своё оправдание могу только сказать, что это всё были жизненно необходимые точки.
Умирая, любовь наша ещё молила о пощаде. «Сволочь ты! Вот видишь, я поседела от переживаний, – говорила жена и тут же смеялась, краем ладони вытирая слёзы. – Да ладно, не пугайся. Просто в больнице не подкрашивалась». А я виновато массировал намечавшуюся лысину и спрашивал себя: «Почему нельзя быть порядочным и счастливым человеком одновременно?»
На самом деле счастье ещё дышало рядом, я помню его доверчивые глаза. Ведь Бог каждому посылает родную душу, а уж как ты обходишься с нею – это на твоей совести. Значит, это я во всём виноват: в этих запоздалых муках, в этих дохлых солнечных зайчиках, в том, что Любушке стало скучно в прекрасном сердце Севесей. В том, что одна дрянь о жизни вспоминается.
Люба хотела погладить меня, но я отстранился.
– Не прикасайся! Если ты сейчас до меня дотронешься, я весь изойду слезами. Я их, может, всю жизнь копил. Понимаю, что глупо, но ничего не могу с собой поделать… Я тоже кое в чём сознаться хочу. В бессознательном, тьфу ты… в подсознательном, то есть. Люба, это из-за таких, как я, гадов в золотой сфере дырки… Мне перед космосом стыдно! Я растоптал твою нежность, я – твой убийца. Хотя… погоди, погоди. Что-то я совсем запутался. Ведь мы до сих пор женаты?
Её губы задрожали, она вдруг сразу стала измученной и подурневшей. Едва не смахнув со стола пустые бутылки, Любушка нетвёрдо поднялась и в сопровождении своего верного Амока направилась к буфетной стойке. По пути она запнулась о стул – ноги не слишком крепко держали её. И в этот самый момент она и её собака оторвались от пола. Обе проплыли над столиками, делаясь всё тоньше, всё прозрачнее, и
