и социальной справедливости кроются в родовой и общинной практике распределения материальных и иных благ. Поэтому это скорее не мечта, а ностальгия по уходящему прошлому. Однако стремление к социальной справедливости – одна из самых характерных черт русского характера, столь ярко проявлявшаяся в жизни общин, а также в крестьянских бунтах, восстаниях и войнах и со всей очевидностью в русских революциях 1905 и 1917 гг.
Сказка раскрывает то, что скрыто в реальной жизни, в ее официальном благочестии и идеологии. Сказка разоблачает социальную вражду и жажду социальной утопии, раскрывает то, что живет в душе постоянно, как скрытое и подавленное желание. Сказки могут предсказывать будущее, «ибо с человеком случается обыкновенно то, чего он больше всего хочет, особенно чего он бессознательно хочет. Вот почему сказки так символичны для судьбы народа»[115].
Многое исполнилось: прыжок из царства необходимости в царство справедливости, где «беднота» будет сидеть на троне. На деле эта мечта оказалась очередной иллюзией, но попытка построить Царство Божие на земле состоялась в 1917 г. и в последующие годы советской власти. В определенной степени, пусть с натяжкой, но все же революционные события отражали полет фантазии наших предков, который всегда направлен в «иное царство», в «иное государство», «иные земли», «за тридевять земель», на край света. Далеко внизу остается все ежедневное, будничное, но также все мечты о сытости и все утопии жирного неба. «Сказка смеется над ними, не сюда устремлен ее полет, не это ее лучший сон»[116]. Сон был древний, но, как оказалось, вещий.
Кроме того, по словам Б. Вышеславцева, в сказках явственно проступали такие черты русского характера, как «национальная скромность, самокритика и самоосуждение»[117]. Нет народа, который до такой степени любил бы ругать и обличать себя, смеяться над собою. Эта страсть к самобичеванию впоследствии дорого стоила России. Значительную часть антироссийских настроений иностранцы черпали и черпают из российских источников, в которых «прогрессивные общественные деятели», журналисты, часть историков и философов не жалеют сил в «обличениях» своей страны – ее косности, отрыва от цивилизационных магистралей, отсутствия свободы, прав личности, повального пьянства и т. д.
В «демократической» прессе обычным стало изображать гнусные свойства русского человека и традиционного уклада его жизни. Еще в свое время выдающийся публицист и литературный критик М.Н. Катков (1818–1887) писал: «Ничего не осталось нетронутым: и старина наша отвратительна, и новизна наша возмутительна, и простой народ наш безнадежен, и наши образованные классы исполнены всякой мерзости; и помещик, и крестьянин, и чиновник, и священник, и купец, все является образчиком человеческой гнусности, все подлежит беспощадному бичеванию»[118].
Так, склонность русского характера критически относиться к себе, отвергать эгоизм и самолюбование превратили в оружие против собственно русскости и самобытного жизненного уклада. Обличения русских и России дождем сыпались на головы российских граждан в 1990-е годы. Однако недуг самобичевания продолжает болезненно давать о себе знать и сегодня.
Со временем, когда язычество как религиозная вера отмирало, оставалось то, что выражало многовековую народную мудрость – сказки, былины, поговорки, пословицы, приметы и т. д. Этим багажом народных знаний, наблюдений, опытом взаимоотношений с природой, нормами человеческих отношений, трепетного почитания памяти предков – мы пользуемся и сегодня. И это естественно, так как языческое наследие формировало нашу ментальность и в определенной степени устойчивые качества нашего мировоззрения. Православие не вытеснило ту часть духовной среды язычества, которая выражала народную мудрость, копившуюся тысячелетиями.
Особое место в истории культуры язычества и Древней Руси занимает былинный, богатырский эпос. Центральная фигура в этом эпосе – мужицкий богатырь Илья Муромец, олицетворяющий крестьянство как главную опору Руси. Илья Муромец служит земле русской бескорыстно, без честолюбия и тщеславия, не ради наград и почестей. Он оберегает Родину по зову души и сердца. Образ этого древнего богатыря настолько отвечал глубинным потребностям русской души, что веками олицетворял и будет олицетворять идеи патриотизма, служения, мудрой и доброй силы, призванной не разрушать, калечить и убивать, а охранять, защищать, выпестовать. Удаль без хвастовства и храбрость не для красы, мужество без жестокости и милосердие силы – эти качества былинных богатырей стали эталоном русских воинов.
Если образ Ильи Муромца – плод фантазии авторов былин и сказок, то языческий князь Святослав – яркий персонаж русских летописей, воспевающих реальную воинскую славу этого великого полководца еще языческой Руси. Его знаменитое «иду на вы!» свидетельствует о благородстве князя, всякий раз предупреждавшего своих противников о начале боевых действий. Святослав не нападал из-за угла, из скрытых засад, обходился без помощи хитроумных ловушек, открыто, руководствуясь своей правдой, шел навстречу врагу. Именно о таких военачальниках обычно говорят: «Рыцарь без страха и упрека!» Помимо бесстрашия, князю Святославу (943–972) присуща уверенность в победе и яркая воинская доблесть, простота в житейских потребностях: спал и ел вместе со своими дружинниками, ходил в обычной, без украшений одежде.
Древнерусская языческая дружина была своеобразной воинской общиной. Она не походила на классическое воинское соединение, а была коллективом равноправных воинов. Поэтому в дружине, как и во всякой общине, преобладали ценности подлинного товарищества. Это понятно, ибо веками, по свидетельству Ибн Руста, существовала практика: «И если какое-либо их племя, род [поднимается против кого-либо], то вступаются они все. И нет тогда [между ними] розни, но выступают единодушно на врага, пока его не победят»[119].
«Один за всех и все за одного» – древний принцип русских людей. Общинная идеология определяла практически все, в том числе и воинскую, стороны жизни Древней Руси. Стремясь воодушевить своих воинов на решающую битву с византийцами в 970 г., Святослав произносит одну из самых знаковых речей: «да не посрамим земли Рускые, но ляжем костьми ту: мертвыи бо срама не имают[120].
Лев Диакон (ок. 950 – ок. 1000) воспроизвел весьма яркий и необычный для византийцев, привыкших к роскоши императорского окружения, образ Святослава на переговорах с императором Иоанном Цимисхием (925–976) о мире. Византийский историк так описывал события. «Показался и Сфендослав, приплывший по реке на скифской ладье; он сидел на веслах и греб вместе с его приближенными, ничем не отличаясь от них. Вот какова была его наружность: умеренного роста, не слишком высокого и не очень низкого, с мохнатыми бровями и светло-синими глазами, курносый, безбородый, с густыми, чрезмерно длинными волосами над верхней губой. Голова у него была совершенно голая, но с одной стороны ее свисал клок волос – признак знатности рода; крепкий затылок, широкая грудь и все другие части тела вполне соразмерные, но выглядел он угрюмым и диким. <…> Одеяние его было белым и отличалось от одежды его приближенных только чистотой. Сидя в ладье, на скамье гребцов, он поговорил немного с государем об условиях мира и уехал»
