но вряд ли она станет капризничать.
— С официанткой, что ли? — усмехнулся Луценко. — Давай лучше работницу культуры тебе подгоню, а то как-то…
— Теряем время, — я указал на оставшиеся сумки.
— Да сейчас…
Луценко стрельнул в сторону окурок.
— Витя, в твоем возрасте с официантками уже нельзя, — сказал Луценко. — Это слишком… предсказуемо. Найди себе воспитательницу или девушку из проката скутеров. У меня, между прочим, была одна воспитательница — огонь! Ее в садике за день дети и родители так накрутят, что потом в койке просто война! А что твоя официантка? Официантка организует тебе унылые катаклизмы…
— Работай давай.
Я поднялся со ступеней и направился в офис, оценить разгром.
Протиснулся с трудом. Кабинет был плотно завален сумками. Вокруг моего стола оставалось незначительное свободное пространство, я сел в кресло, дотянулся до холодильника. Достал банку газированного апельсинового сока, открыл и оценил вид вокруг. Сюрреализм. Компульсия. Аут и Исраэль. Теперь в кабинете вполне можно снимать поэтические ролики Уланова. Красные сумки лежали, торчали и висели.
Я устроился за рабочим столом, достал телефон.
«Гандрочер Кох».
«С прожектором и бубном».
«Сивый угол».
Я надеялся, что обновился «Современный Прометей», однако новых роликов мастер не выложил.
В офис тяжело ввалился Луценко с сумками, хрипло выдохнул и сказал:
— Мне кажется, Витя, физкультурников с деньгами нельзя мариновать.
— Почему?
— Они мне не нравятся.
Луценко сгрузил сумки и упал в сумки.
— Я, конечно, не застал все эти ваши девяностые, но у меня чутье.
— А конкретно?
Луценко потянулся, хрустнул шеей, надел на голову сумку.
— Конкретно не скажу. Этот Треугольников… Мутный тип. У него прыщи на шее.
— Это от анаболиков, — предположил я.
— Это от гармошки, — поправил Луценко. — Мой папа учил не доверять дрищеватым и прыщеватым. От гармошки соединительная ткань разрастается, давит на мозг, такой человек всех ненавидит и жаждет вонзить тебе в спину нож. Треугольников…
Луценко попытался сделать из надетой сумки треуголку.
— Короче, этот Треугольников, по-моему… Может, лучше заплатить?
— На счетах пусто, — сказал я.
— Да, пусто. Но если…
— Своих у меня тоже нет.
— Ага…
Луценко снял сумку. Хотя в сумке ему было оригинально. Если Уланов станет читать свои стихи в сумке, получит многий и многий успех.
— Ладно, — сказал Луценко. — Если он позвонит, я его… Я ему Уланова телефон дам! Гусар ему мозг порвет!
Луценко вскочил, отобрал у меня банку с соком, стал пить, поперхнулся.
— Кстати, Вить, там к тебе пришли, — сказал Луценко через кашель.
— Что?
— Пришли. Додик какой-то, не видел его раньше. Тебя спрашивает. Похож на нашего Уланова… твой брат, что ли? Анатолий?
Луценко вытер локтем подбородок и прищурился.
— У меня нет братьев. Что за Анатолий?
— Я так и знал. Ну он, короче, ждет у крыльца.
Я вылез из кресла, попытался выглянуть в окно, но не получилось — Луценко забил сумками подоконник.
— Я подарил ему сумку, — сказал Луценко.
— Зачем?
— Думал, что он твой брат.
Я достал из холодильника еще банку. Люблю апельсин. Открыл. Сок успел слегка замерзнуть, внутри брякали острые льдины — хороший сок, корейский. Разумеется, обычно я предпочитаю японский, его вкус шире, богаче, но и корейский ничего, питкий и плотный, с легким сандаловым послевкусием, с еле заметными ореховыми верхами.
Я вскрыл банку. Отличный сок.
— Ты чего? — спросил Луценко.
— Устал немного. Перекупался. Жарко еще сегодня…
Я дотянулся до пульта, включил кондиционер.
— Говорят, на кондиционеры введут налог, — сообщил Луценко. — Типа транспортного.
— Это логично, — сказал я. — Они перегружают сеть. Из-за этого останавливаются насосы на очистных, поэтому летом нет воды.
— Воды нет по совершенно другой причине, — возразил Луценко. — Ее закачивают в подземные хранилища.
— Зачем?
— А ты видел, какие волноломы строят? И дно углубляют. Это для подводных лодок. Здесь внизу город, и ему нужны запасы воды.
Да. Если заплыть подальше и нырнуть, то иногда слышишь зуммер, звук, похожий на склоки афалин. Но на самом деле это жители подземного Геленджика переговариваются с жителями подземного Лоо.
— Его еще до войны начали строить. Теперь он разросся от Новороссийска до Анапы.
Сейчас расскажет про одного своего старого знакомого, который гулял по горам в поисках джонджоли, но провалился в расщелину, в глубине которой обнаружил туннель и железную дорогу. Он пошел по этому туннелю и скоро встретил поезд, а в нем слепых филиппинцев, имя знакомому было Вилор.
— Я бы хотел, чтоб меня взяли в такой город, — сказал Луценко. — Хочу жить в бункере. С детства.
— Почему?
— Не знаю. Наверное, потому, что мать хотела меня убить.
Это Луценко произнес совершенно серьезно. А я не знал, что ему на это ответить, поэтому сказал:
— Моя мать тоже хотела меня убить.
— Это распространено, — согласился Луценко. — Но моя не только хотела, но и пробовала.
— Как?
— По-всякому. Она меня с детства в разные странные секции отдавала. То в мотокросс, то в рафтинг. В стрельбу еще.
— И что?
— Едва начинало получаться, она меня сразу в другое место переводила. Я только-только переставал с кроссача падать, как она меня на надувную лодку сажала. Я едва плавать начинал, так она меня в юные пожарные…
Луценко поболтал банку, отпил.
— В парашютную секцию меня еще хотела сдать, — сказал Луценко. — По здоровью не прошел, слава богу, а то бы точно… Я туда прихожу, а мне говорят, слушай, мальчик…
Луценко попытался сплющить банку, не получилось, облился. Похоже, Миша устал на сумках.
— А потом в армейку зарядила, — Луценко плюнул в банку. — Я мог бы в морской пехоте служить, а она меня в инженерные войска. Ты представляешь — москвич в стройбате?
Швырнул банку на пол.
— Поэтому я всегда хотел в бункер. Лежишь у стены, а над тобой двадцать метров бетона, никто тебя не достанет, атомной бомбой и той не пробить…
У Луценко вдруг сделалось жалкое лицо, так что я поверил, что его мать была не прочь от него избавиться посредством мотокросса. Печально.
— Ладно, Миш, ты тут закрывай все, а я пойду.
— Давай, Витя, — Луценко дотянулся до холодильника и достал энергетик с изображением анаболической гориллы со штангой.
Я покинул офис.
На крыльце сидел Роман Большаков с красной сумкой на коленях, он обернулся и сказал:
— Привет, Витя.
Пройти мимо не получалось никак.
— Здравствуй, Витя, — повторил Роман и поднялся со ступенек.
— Здравствуй, Рома, — сказал я.
Роман вполовину поседел, но остался таким же тощим. А лицо оплыло по краям, наверное, если бы встретил его в посторонней обстановке, не узнал бы. Но здесь узнал.
— А я тебе звонил, но у тебя с телефоном что-то…
Не случайность. Теперь я в этом окончательно не сомневался.
