люди не любят слушать о чужих несчастьях. Вспомнив об этом, замолчала, опустив голову на грудь.
В комнату ветеринара она вошла не постучав, и это его взбесило.
— Что ж, прикажете жениться на вас?
— Вы не смейтесь, я за делом пришла. Возьмите меня на завод, дайте работу.
На костлявом лице ветеринара отразилась какая-то горьковатая радость, будто Дашка этими словами доставила ему удовольствие.
— Не станешь же ты собак ловить!
— Все равно, собак так собак, только бы не голодать и Банный переулок миновать. Надоела мне вся эта путаница и неразбериха.
— Ладно, завтра с Кузинчой поедешь на Благовещенский базар. Жалованья пятнадцать карбованцев в месяц, на хозяйских харчах.
— Добре, поеду. — Дашка поклонилась, не столько из благодарности, сколько затем, чтобы скрыть от ветеринара внезапно вспыхнувшую неприязнь к нему.
Ему хотелось, чтобы женщина пожаловалась на обиду, на издевку, на черствость людскую. И он утешал бы ее, а она растворилась бы в его ласковости, как кусок сахара в стакане чая. Но баба не поняла движения его души, вежливо прикрыла дверь и ушла беспечальная.
…Женщину, поселившуюся у Якова, звали Вандой, но татуированная жена живодера Гладилина прозвала Ванду — Ведьмой. Это имя так и прикипело к ней. Все заводские бабы, кроме Дашки, ненавидели Ведьму, избегали ее.
Третьи сутки шел проливной дождь. В заводской казарме жили не выходя, как в ковчеге. На земле кипел холодный ливень, с утра до вечера стояли туманные сумерки. Днем не гасили свет. Желтое пламя напоминало цветки одуванчиков, воткнутые в ржавые банки самодельных керосиновых коптилок. Из маленьких окон казармы не видно было сада. Деревья исчезли, растворились в тумане.
За тонкой фанерной перегородкой разгорался едва уловимый шепот. Лука прислушался. Ведьма рассказывала Дашке:
— Нудно мне… Жить хочется! Скоро умирать, а я жизни еще и в глаза не видела, жила, как собака. Вся моя жизнь прахом пошла… Придет старость, и останусь я одна-одинешенька, и некому будет даже воды подать. Чтобы в старости знать покой — надо в молодости детей рожать. Мужей у меня было много, а детей нет. Родилась я в распроклятое время. — Она немного помолчала. — С Катеринослава я. Не бывала ты там?
— Нет.
— Окраина наша на горе, внизу Днепр — красивая река, а злая. С моста в нее брюхатые девки кидались. Отец на Брянском заводе свалился в домну. Ну, известно, кислая история. Я из сил выбивалась, чтобы помочь семье, не дать сестренкам моей дорожкой пойти.
Она с отвращением плюнула. Дашка спросила:
— Ну, как же сестренки?
— Сестры? Кислая история! Все-таки пошли по моему следу. Одну в Одессе, на Дерибасовской, задушил пьяный матрос, другую в Киеве купец замучил. Олькой звали, восемнадцатый годок девке пошел, и крышка… Хоронили роскошно. Гроб с глазурью, серебряный венок, живые хризантемы. Чиновник один, старичок, все расходы на себя записал, а сам за гробом шел и плакал из-под очков. Правда, на Безаковской улице жена его выскочила из фаэтона, да по морде его трах, трах!.. Очки разбила. Комедия!
— У-у! И когда только женщина человеком станет? — Дашка скрипнула зубами.
— А ты у механика спроси, он все разжует да тебе в рот положит. Я сама собираюсь поближе к нему примкнуться. Хороших людей я не видела, а он, говорят, хороший. Хотя не верю я. Человек со стороны хороший кажется, а близко подойдешь — дрянь.
— Невесело жить на свете. Люди только тем и занимаются, что друг другу каверзы делают. Я вот руки на себя наложить хотела, — созналась Дашка.
— Я тоже думала когда-то об этом, даже медного купоросу выпила, все нутро обожгла. Да, наверное, нет на земле такого жителя, который про это самое не думал бы. Человек, он, промежду прочим, тем и отличается от животного, что по своему желанию может с собой покончить.
Женщины замолчали. Наступила сонная тишина. Слышно было, как дождь монотонно стучит по стеклам.
— Дорогая леди, жизнь это нотбрэкерз, не больше, — произнесла Ванда и громко зевнула.
— Что сие значит — нотбрэкерз? И зачем ты щеголяешь непонятными словечками?
— Нотбрэкерз — щипцы для орехов. А щеголяю я, чтобы не позабыть манер. Как-то приезжает к нам в заведение адъютант адмирала — и прямо к мадам. Отобрал дюжину девушек и приставил к нам учителя английского языка. Три месяца долбили. В Одессу ждали эскадру английскую, и нам поручили у английских офицеров дознаваться всяких секретов. Сзис момент.
Лука рос без матери. Она бросила его отца, жила с кем-то в деревне, и деревня эта находилась где-то недалеко. За эти годы у мальчика накопилось злое чувство к матери. Но отец никогда не вспоминал о ней плохо. Может, мать не виновата? Может, она ушла подневольно? Жизнь — страшная. Она кладет на слабые плечи женщин грузную ношу мук, горы нелепой, изнурительной работы. Как грузчики, несут женщины эту ношу, пока не споткнутся и не погибнут, раздавленные. То, что Лукашка узнал за последние дни, было отвратительно. Он испытывал стыд, что родился мальчишкой. Значит, когда вырастет, то огрубеет и, как миллионы мужчин вокруг него, станет унижать женщину, мучить, взвалив на нее и детей, и кухню. Мальчик заметил: на заводе крепкая дружная семья — редкость. Раньше не испытанные чувства охватили его. Эти переживания и взрослых доводили до дома умалишенных, а ему шел только двенадцатый год.
Лука слышал: тяжело стуча юфтевыми сапогами, к Дашке ввалился Гладилин.
— Ты бы хоть лапы вытер. Наследил, дьявол! — беззлобно накричала на него Дашка.
— Что, не сладко живется? — спросил Гладилин, очевидно Ванду.
— А мне горькая — привычней сладкой. С сахара злею, а с водки толстею, — вызывающе ответила Ванда.
— За чем же дело стало? Я могу послать, опрокинем по баночке. Лукашка! — крикнул Гладилин и постучал согнутым пальцем в тонкую фанерную стенку.
В коридоре Гладилин сказал Луке:
— Вот что, сбегай к Игнатихе, возьми у нее бутылку.
— В долг?
— Ясно. Не будет давать, ты попроси, пускай запишет на мой кошторис.
— Я и так вчера просил. Говорит, за тобой пятнадцатая. Не даст, скаредная больно.
— Ну, ну, беги. Тебе она не откажет.
Жена лавочника Светличного Игнатиха жила через дорогу. Она тайно продавала самогон, кредитовала заводских до получки. Лука засучил по колени пестрядинные штаны, натянул кацавейку и побежал к Игнатихе. В лужах кипели дождевые пузыри. Небо висело облачное, низкое — прямо над головой, как потолок. По дороге мальчишка сообразил: лавочница не даст Гладилину без денег ни одной капли. Но он все-таки вошел в лавку и, заливаясь краской стыда, соврал:
— Тетя, отец просил дать ему в долг косушку водки.
Игнатиха вынесла, полную бутылку, протерла ее фартуком, равнодушно проговорила:
— С чего бы
