она продолжала:
— Наша партия рождена самим народом, и вам ее не убить, как не убить народ!
Романе Вольф затыкали рот, а она под одобрительный гул подсудимых продолжала призывать к революционной борьбе.
Дошла очередь до Николая Орехво. Он начал говорить. В зале царила настороженная тишина. Подсудимый рассказал, как дефензива засылает в компартию провокаторов, и, чтобы оградить себя от них, коммунисты иногда в порядке самозащиты вынуждены уничтожать предателей. Так, в частности, было с Гуриным[13].
Судья прервал Николая Орехво и пригрозил ему удалением из зала. А он стал излагать политику партии по национальному и крестьянскому вопросам.
— Удалить из зала! — приказал судья.
Полицейские схватили Орехво под руки и потащили его к выходу. Тогда подсудимые женщины по команде Веры сомкнулись с мужчинами в проходе, образовав плотную пробку. Полицейские толкали Орехво вперед, а Вера, Люба и другие уцепились за него и тянули к себе с криками:
— Не пустим! Руки прочь, полицейские собаки!
Пиджак на Орехво начал трещать. Отлетел рукав, на спине расползался шов, полетели пуговицы.
— Не пустим! Прочь!
Наставив на него штыки, полицейские все же вывели Николая Орехво из зала. Вера вскочила на скамейку и крикнула:
— Товарищи, мы должны протестовать против насилия! Предлагаю всем выйти отсюда!
Неслыханный в стенах суда бунт! Судья позеленел, с прокурором чуть не случился удар. Полицейские заняли позиции у окон: как бы арестованные не бросились бежать. Прокурор начал шептаться с судьей. После минутного замешательства, когда все подсудимые уже встали со своих мест, судья объявил:
— Кто солидарен с крикунами, пусть выйдет. Остальные пусть останутся.
Этот хитрый маневр был рассчитан на то, чтобы оторвать руководящее ядро заключенных от основной массы, изолировать его и судить особенно строго, а сам этот факт использовать для пропаганды: дескать, коммунисты не пользуются поддержкой у народа.
Но маневр не удался. Начался общий крик, сумятица. Подсудимых окружила огромная толпа. К ней примкнули даже те, кто вначале было заколебался.
Процедура заключительного слова закончилась, и наступил длительный перерыв в судебных заседаниях. Подсудимые сидели в тюрьме и ждали. Почти каждый знал, что его ожидает в ближайшем будущем. Лишь немногим, уже отсидевшим по полтора — два года, предстояло вскоре выйти на волю. Большинству уготовано было длительное и строгое тюремное заключение.
В конце мая в последний раз всех повезли в здание суда. Читали приговор.
Вера Хоружая, Романа Вольф получили по восемь лет строгого тюремного заключения, Любовь Ковенская — семь лет. Такой же приговор был вынесен и многим другим революционерам.
Слушали его стоя, в мертвой тишине. Все сосредоточены.
Не только заключенные, но и полицейские чувствовали исключительную напряженность момента. Зал охранял удвоенный конвой. У полицейских ремешки фуражек под подбородком, они в боевой готовности.
Произнесена последняя фамилия заключенного. Тишину прорезал возглас:
— Долой фашистское правительство!
И сразу же грянул «Интернационал». Пели по-польски. Полицейские врезались в ряды, хватали запевал, закрывали им рты, били прикладами. А боевая песня гремела и гремела, приглушаемая в одном месте и подхватываемая в другом. Трещали под напором борющихся тел прочные судейские скамейки. Арестованные выкручивались, освобождали рты и продолжали петь. Песня была их могучим оружием.
Полицейских было больше, и они растащили избитых осужденных по разным комнатам, надели наручники, а потом вывели поодиночке и затолкали в машины, чтобы отправить в тюрьму.
Так закончился «процесс ста тридцати трех», закончился большой моральной победой коммунистов. Трудящиеся многих стран мира знали о мужественном поведении на суде, об их стойкости и самоотверженности.
Больше всех радовались и торжествовали сами осужденные. Вернувшись в свою камеру, Вера села писать на волю.
«…во все время процесса мы были крепко организованной, сплоченной, бурлящей энергией массой. Все выступления говорили о нашей несокрушимой силе, готовности бороться дальше, дышали презрением и ненавистью к ним, неустрашимостью и безграничной преданностью делу.
И это в то время, когда каждое слово грозило новым годом тюрьмы… Но кто об этом думал! Нам затыкали рот на каждом третьем слове, прерывали и переходили «к порядку дня». Но зато как они дрожали и бледнели во время наших демонстраций. А для нас это были минуты высочайшего, незабываемого наслаждения»[14].
«…Остается прибавить немного, но, пожалуй, самое прекрасное: мощный «Интернационал» осужденных под градом ударов полицейских. А затем (запомни, друг, картинку) — растрепанные волосы, изорванная одежда, синяки и ссадины на лицах, на всем теле…
И могучая, победная, грозная песня через окно черной тюремной каретки, через штыки полицейских в широкие улицы насторожившегося и с угрозой притихшего городка…»[15]
Находясь в заключении, под дулами вражеских карабинов, группа коммунистов смело бросила вызов палачам, и те оказались беспомощными против безоружных людей, против их крылатой песни. Враг морально раздавлен. Какая радость — быть в числе смелых и гордых духом, в числе победителей!
«Мамочка, — взволнованно писала Вера после процесса, — ты хочешь моего счастья, так чего же ты плачешь, когда я счастлива? Да, мама, я не лгу, а искренне говорю тебе то, что глубоко чувствую. Я счастливая, такая счастливая, каких есть, наверное, мало. Разве это не наивысшее счастье, какое только может быть: жить и бороться, бороться с беспредельною верою в победу, отдавать любимой работе и борьбе все силы, всю душу, все нервы, быть молодой, иметь много дорогих и любимых друзей.
Да разве это все, что я имею? Вот видишь, мамочка, — это не пустые слова, найдется много людей, которые мне позавидуют»[16].
После процесса Вера и ее подруги готовились к разлуке. Скоро их должны развезти по разным тюрьмам. Это и огорчало, и радовало. Тяжело было расставаться с товарищами, с которыми так много сделано на свободе и так много пережито во время суда. Но за три года осточертела камера, хотелось сменить место.
Учеба на время была заброшена. Только художественная литература, переданная заботливыми товарищами с воли, была в ходу. И письма. Вера писала и писала всем, кого знала, кому могла доверить свои чувства.
Настроение менялось: то бодрое, восторженное, то вдруг навалится на всех тоска, и люди молчаливо снуют взад и вперед по камере, бесцельно перелистывают книги, сидят, уставившись в одну точку, — кажется, что вот здесь, на длинном столе среди камеры, лежит покойник.
Периоды такой общей тоски наступают не без причин. То после короткого пребывания на воле в камере снова появляется одна из подруг, многие годы отсидевшая здесь. То из мужского корпуса приходило сообщение, что тяжело заболел туберкулезом старый рабочий — уважаемый человек среди заключенных. То заболел двухлетний Владик — любимец всей камеры, сын подруги Веры по камере. Он еще ни
