— Не могу, — повторил Леонардо.
Он с такой силой стиснул зубы, что они заныли.
Джиневра вновь задрожала — но на сей раз прямо смотрела на Леонардо.
— Я не желаю видеть отца банкротом, чтобы на улицах и в Синьории висели на него позорные картинки.
Гротескные изображения банкротов, предателей и клятвопреступников часто вывешивали в людных местах — их оплевывали, мазали испражнениями и всячески над ними измывались.
— Леонардо, — прошептала Джиневра, — тебе не изменить моей участи. Ты должен уйти и забыть обо мне, потому что ни при каких обстоятельствах я не буду твоей.
— Прекрати сейчас же, — сказал Леонардо. — Все это забудется через год, обещаю тебе. Как бы ни был серьезен долг, твоей семье не грозит банкротство. Самое худшее…
— Самое худшее — мы станем нищими. Бесчестье не забывается. Я не смогу забыть. Мы — ты и я — навлекли на мою семью бесчестье. На священном надгробии матери я поклялась жизнью отца, что никогда не навлеку беды на нашу семью. А это, мой Леонардо, сильнее любви к тебе.
— Джиневра, — взмолился Леонардо, — это же была только уловка, чтобы твой отец смог расплатиться!
— Но теперь это дело чести.
— И честь должна взять верх над любовью и плотским влечением, — сказал подошедший Николини.
Он стоял рядом с Сандро, как наряженное в цвета Пацци привидение: на нем были плотная куртка и длинная бархатная накидка с вышитыми золотом крестами и дельфинами. Николини вспотел, в волосах его блестели капельки пота; но человек в его положении, поднявшийся до равенства — довольно шаткого — с одним из знатнейших семейств, охотно потерпит неудобства такого вот богатого и тяжелого наряда, какая бы ни стояла погода, — лишь бы угодить семье, родства с которой он ищет. Николини кивнул Сандро и мимо него прошел к Джиневре. Он протянул к ней руки со словами:
— Когда начался этот ужас с фейерверком, я испугался за твою жизнь. Благодарение Богу, мадонна, ты невредима.
Она сжала его пальцы, и он помог ей подняться на ноги. Он смотрел на Леонардо без злобы, ибо выиграл Джиневру.
— Да как же ты можешь говорить о чести, если знаешь, что мадонна Джиневра любит меня? — спросил Леонардо, сознательно принуждая противника схватиться за оружие. — Если знаешь, что мы с ней занимались любовью, покуда ты торчал наверху, в студии?
Джиневра отвернулась от него, а Николини встал между ними.
— О чести кричат лишь на людях, — холодно произнес он, не спеша принимать скрытый вызов. — Ибо разве не обманом живет цивилизованное общество, подобное нашему? И разве великий властитель не держит себя с подданными так, будто они равны? Припомни латынь, молодой человек: «Humilitas seu curialitas» — «Смирение равно власти», но на самом деле они не равны. Так общество сохраняет вежливость и не роняет себя.
— Так искажаются порядок и правда, — сказал Леонардо. Лицо его горело, будто опаленное жаром. — И тебе все равно, чем пахнут твои деньги.
— Быть может, я тоже фокусник, как ты, или алхимик. Ибо, видишь ли, мастер Леонардо, — прибавил он мягко, — я обращу уважение и учтивость мадонны Джиневры в любовь, — тут он глянул на Джиневру, — если мадонна соблаговолит открыть себя для моей страсти.
Джиневра смущенно потупилась.
Намек Николини не остался незамеченным — Леонардо обнажил клинок. Телохранителей Николини тут не было, значит, бой будет честным.
— Леонардо, нет! — вскрикнул Боттичелли.
Но победила Леонардо Джиневра. Она повлекла Николини прочь, вцепившись в его рукав, как ребенок, а Леонардо остался стоять в одиночестве.
Николини остановился в отдалении, повернулся к Леонардо и сказал:
— Мне не нужны телохранители, чтобы защититься от твоей шпажонки. Но прошу тебя: сделай так, как говорит мадонна, и это пойдет во благо всем нам.
И он увел Джиневру. Они скрылись из виду за баррикадой, на людной площади. Леонардо так и застыл на месте с клинком в руке.
— Идем, — позвал Сандро. — Пошли в «Дьявольский уголок». Нам бы надо выпить… и поговорить.
Леонардо не ответил. Он смотрел на тысячи людей, преклонивших колена перед иконой Божией Матери. Проповедник говорил с повозки, как с кафедры, прижимая икону к груди. За ним гигантским видением вздымалась статуя из папье-маше, карнавальная игрушка, которую помогал делать Леонардо. Ее грандиозность подчеркивали тысячи высоко поднятых горящих факелов. Статуя казалась нерукотворной, сотворенной из чистого и святого духа, ибо как столь великолепный и совершенный образ мог быть сделан из простого дерева, бумаги, красок? Кающиеся, равно богачи и бедняки, молили о прощении. Многие сжимали кресты, и их коленопреклоненность казалась частью танца. Крича и жестикулируя, они просили о прощении, умоляли и умиротворяли святую икону, чьи слезы пролились над Флоренцией, затопив ее бедой.
— Леонардо, — сказал Сандро, — ты не мог победить Николини.
Леонардо рывком обернулся к нему, словно вместо Николини собирался пронзить шпагой друга.
— Он не дурак, — продолжал Сандро. — В тени за мной прятались трое.
Леонардо только и мог, что кивнуть. Скрывая разочарование и унижение, он отвернулся от Сандро — и увидел перед собой Никколо.
— Никко! — ошеломленно воскликнул Леонардо. — Я же велел тебе оставаться у повозок. Что ты скажешь в свое оправдание?
Никколо молча отвел глаза.
— Объясни, почему ты ослушался, — настаивал Леонардо.
— Я не ослушался, Леонардо, — сказал Никколо, все еще потупясь, будто боялся взглянуть на своего мастера. — Но ты убежал и бросил меня. Я только хотел помочь тебе… если тут опасно.
— Прости, — пристыженно прошептал Леонардо. И тогда юный Макиавелли нашел его руку и крепко сжал, точно понимая природу боли, до которой ему еще было расти и расти.
Глава 3 СИМОНЕТТА
Сколь нежен обман…
Никколо Макиавелли
— Идем, Леонардо, мы не можем торчать здесь вечно, — сказал Сандро.
Но Леонардо, будто не слыша друга, все смотрел во двор Дуомо.
Соединенные тьмой и тенями, Дуомо, кампанила и баптистерий словно качались в освещенной факелами ночи, окутанные пеленой тумана. Дуомо теперь был зеленым и розовым, его аркады вздымались над вратами Брунеллески, в его глубоких окнах, как в зеркалах, отражались факелы кающихся, которые останутся на площади на всю ночь — молиться. Ближние крыши хоть и не горели, но дымились. Раненых и мертвых благословили и унесли в церковь; монашки заботились о живых и молились за тех, кого «Богоматерь на руках своих унесла на небо».
Хотя не видно было ни Лоренцо, ни Джулиано, но Товарищи Ночи и охранники Медичи верхами прочесывали округу, чтобы очистить ее от нищих и карманников. Обнаженные сверкающие клинки были у них наготове, и они проезжали сквозь толпы верующих, как небесные воины, чтобы жестокостью и страхом возвратить народу порядок. Те, кто не молился или просто не стоял на коленях, рисковали попасть под удар. Почти все горожане бежали в панике, когда начались взрывы, но примерно с тысячу людей осталось, и их цветочные гирлянды и церковные свечи розарием окружали собор. Мастеровые и торговки, крестьяне и патриции, шлюхи и монашки — все вместе просили милости у Мадонны, молили вмешаться и развеять дурное знамение, принесенное Флоренции упавшим голубем. Образ Богоматери, охраняемый людьми Медичи, все еще находился в центре площади. Мадонна по-прежнему озирала молящих слепыми нарисованными глазами.
