время.
Там учеников любили безциркулярною любовью. Там не было ни больших чиновников в вицемундирах, ни маленьких чиновников в мундирчиках, застегнутых на девять пуговиц.
— Иванов Павел? Почему вы не приготовили урока?
— У меня болела голова.
— Имеете ли вы докторское свидетельство?
— Имею.
— Причина уважительная!
Там не было «преступлений», а были маленькие шалости маленьких мальчишек.
И когда меня «исключали» из гимназии, я думал:
— Вот в первую бы! «То-то чудо край!»
«Грек» первой гимназии представлялся мне не иначе, как древним греком.
Доблестным, как Мильтиад, премудрым, как Сократ, приветливым, как Платон.
И «арифметика» гладил мальчишку по голове, говоря:
— Не выучил урока на сегодня? Так выучи его на завтра.
Так рисовалась мне первая гимназия.
И я любил гимназию, в которой не учился. Люблю и сейчас. Я мечтал о ней.
В четвертой гимназии у меня вышли контры с «греком». Это был преостроумный грек, сколько я теперь припоминаю. Но тогда я был плохим ценителем аттической соли. Он любил острить. И любимым предметом его острот был маленький горбатый мальчик. Хвостов Алексей. Мы с Хвостовым были друзья. Горбатый мальчик, которому дома внушали:
— Ты горбатенький. Ты должен хорошо учиться. В этом для тебя все спасенье!
Внушали каждый час и каждую минуту.
И горбатый мальчик учился с ужасом, учился с отчаянием:
— Получу двойку — и всему конец!
Ему вбили в голову:
— Будешь плохо учиться — и погиб!
Вбили крепко, как гвоздь.
Вероятно, когда он получал двойку, ему казалось, что горб вырос у него еще больше и давит его еще тяжелее:
— И с горбом, и с двойкой.
Он рыдал.
Я редко видал, чтобы рыдали с таким отчаянием. Вероятно, он считал себя погибшим человеком. Когда его «вызывали», он бледнел, терялся, хватался за чужие тетради.
И часто раздавался оклик.
— Хвостов Алексей! Вы хотите обмануть наставника? Это чужая тетрадь!
Тогда он колотился всем своим маленьким хилым телом.
— Г. учитель! Г. учитель!
Г. учитель брался за перо.
И Хвостов Алексей кричал, словно это был меч, которым ему сейчас отрубят голову:
— Г. учитель! Г. учитель! Не ставьте! Не ставьте! Вот моя тетрадка!
Хвостов был любимцем «грека».
— Хвостова вызовет, всегда пошутит.
«Грек» с любовью сделал из горбатого мальчика своего Риголетто.
— Хвостов Алексей! — вдруг спрашивал он. — Вы ели лисицу?
И класс давился от смеха.
— Хвостов Алексей! Отвечайте, когда вас спрашивают! Ели ли вы лисицу?
— Нет, я не ел лисицы! — со слезами отвечал Хвостов. Не поставят ли ему за это двойку?
— И горбатый, и двойка.
— Хвостов Алексей никогда не ел лисицы!
И класс грохотал.
С визгом хохотали первые ученики.
У них была душа легка, они знали все аористы.
Наперерыв хохотали последние ученики. Хохотали так, чтоб эту заслугу заметили.
— Вот как они умеют смеяться шуткам начальства!
Они не знали ни одного аориста и мечтали:
— Может быть, хоть это зачтется.
И старались.
Мне не казалось это смешным.
Во-первых, я слышал это в десятый раз. А во-вторых, у горбатого мальчика были глаза полны слез, — и я не видел в этом ничего особенно смешного.
Зато я не мог удержаться и расхохотался, когда «грек», рассердившись на Павликова Николая, который «считывал», словно Ахилл за Гектором, ринулся за виновным, догнал его, вырвал у него бумажку, растоптал и воскликнул:
— Так же я растопчу и тебя!
«За незнание уроков будут растаптывать!»
— Словно в Индии слоны!
И я так живо представил себе «казнь слонов», что расхохотался.
— Дорошевич Власий, вон из класса!
Установился спорт.
Я серьезно смотрел «греку» в глаза, когда весь класс хохотал, и смеялся, когда все дрожали в ужасе.
Я получил единицу за незнание аористов и подошел к «греку»:
— Г. учитель! Позвольте мне не оставаться за единицу после классов сегодня! Позвольте остаться завтра. Сегодня моя мама именинница. И это ее страшно огорчит.
«Грек» посмотрел на меня, улыбнулся и сказал:
— Дорошевич Власий очень серьезен, когда смеются все. Дорошевич Власий смеется, когда серьезны все. Дорошевич Власий останется после классов, когда именинница его мать.
Я ответил.
И на следующий день заплаканная матушка пришла из гимназии:
— Дождался. Выгнали. Утешение!
И «утешение» перевели в третью гимназию.
Я сам мечтал о третьей гимназии.
— «То-то чудо край!» Какие там «греки»!
— Ты ничего не бойся. Ты арифметики бойся! — предупредили меня как новичка.
Но «арифметика» оказалась премилым господином.
«Арифметика» явился в класс, задал трудную задачу, отвернулся от класса, сел почти затылком, достал зеркальце, гребенку и занялся своей куафюрой.
— «То-то чудо край!»
Я моментально дал товарищу под ребро, взял у него тетрадку и принялся «скатывать» цифры.
Как вдруг человек, сидевший ко мне затылком, сказал:
— Дорошевич Власий списывает.
Повернулся, взял журнал, с удовольствием, как мне показалось, обмакнул в чернильницу перо и с аппетитом поставил мне «кол». Мне это показалось волшебством.
— Г. учитель, я, ей-богу, честное слово, не списывал!
— Дорошевич Власий врет и отпирается. Пусть станет в угол.
Он снова повернулся к классу спиной и занялся гребенкой, зеркальцем и куафюрой.
Через пять минут он сказал:
— Голиков Алексей и Прянишников Петр списывают!
Повернулся, взял журнал и поставил два «кола». Весь класс был подавлен.
Пред нами совершалось волшебство. Человек видит затылком.
А «колы» сыпались. И только после десятого «кола» поняли бедные мальчишки:
— Да ведь в зеркальце-то «арифметике» все видно!
После Пасхи мы явились с праздничными работами. «Арифметика» просматривал тетради и сказал своим обычным ледяным тоном:
— Иванов Павел и Смирнов Василий! Кто из вас у кого списал?
— Ей-богу, честное слово, мы…
— Кто у кого списал?
— Ей-богу же…
— У Иванова Павла и Смирнова Василия одна и та же ошибка. Такого совпадения быть не может. Кто у кого списал?
— Мы вместе решали задачу! — с отчаянием нашелся Иванов Павел.
— Что вы скажете. Смирнов Василий?
— Мы вместе решали задачу! — радостно повторил Смирнов Василий.
— «Проскочил!»
— Отлично! — так же спокойно и невозмутимо сказал «арифметика», — пусть Иванов Павел сядет в этом конце класса, Смирнов Василий — в том.
Он написал две записочки.
— Вот. Пусть Иванов Павел и Смирнов Василий напишут ответы на эти вопросы.
Мы видели только, как и Иванов Павел, и Смирнов Василий покраснели до корней волос. Они сидели и пыхтели.
— Что ж вы не пишете?
— Вот… Вот…
Это вырвалось как два тяжелых вздоха.
«Арифметика» спокойно и внимательно прочел обе записочки.
— Иванову Павлу и Смирнову Василию был задан вопрос: «В какой день и в котором часу вы вместе решали задачу? Иванов Павел отвечает на это: В страстной четверг, в 8 часов вечера». Смирнов Василий: «Во вторник на Святой, в 10 часов
