– Я должна была остаться с тобой, – на выдохе, с дрожью в голосе.
– Кому должна? – вскинул бровь он.
– Тебе.
– А ты думаешь, я мечтал, чтобы в восемнадцать лет ты выносила судно за инвалидом, с которым у тебя, в общем-то, был всего лишь короткий летний роман? Мечтал смотреть, как ты день за днём гаснешь? Нет, Мира, маленьким девочкам не нужно совершать подвиги. Им нужно радоваться жизни и… и рисовать. А не всё это дерьмо.
Я знала, что он врёт. Потому что помнила те эсэмэски, которые он присылал мне первое время. В них он спрашивал, почему я уехала и когда вернусь. Я лежала на холодном полу и истекала океанами слёз, но не ответила ни на одну из них.
– Может быть, маленьким девочкам нужно учиться отвечать за свои проступки, – тихо проговорила я, глядя на воду.
– Ты в тюрьму хотела, что ли? – уточнил Илья, и я посмотрела на него затравленно.
– Может, и хотела…
– Да брось ты, зачем? Ради мнимой справедливости? Кому бы от этого стало лучше? Точно не мне. Так что твой отец правильно сделал, когда максимально быстро выпутал тебя из всего этого. Была бы у меня возможность, я бы поступил так же.
– Я не понимаю, почему ты меня защищаешь, – помотала я головой. – Ты же мог погибнуть.
– Но ведь не погиб. И даже хожу, видишь? А говорили, что не встану. – Илья нашёл какой-то камень и запустил его лягушкой по воде. – Один фонд вызвался спонсировать моё лечение по программе реабилитации жертв ДТП. И они так хорошенько повозили меня по Германиям, Чехиям и Израилям. Я в посёлке на постоянке, может, пару последних лет только, до этого путешествовал, мир смотрел, духовно обогащался. Бегать, правда, так и не научился, и с мелкой моторикой иногда проблемы, но в целом – нормально всё со мной. Не переживай.
– Я… я видела у тебя костыль.
– Где?
– Дома.
– А-а. Я им паутину с потолка смахивал.
И я была готова поклясться, что в тёмных глазах сверкнула хитринка.
– Всё равно не понимаю, – снова помотала головой я. – Ты же должен меня ненавидеть.
– Так я и ненавидел, – сказал он просто, а меня обдало горячей волной. – У-у-у, как я тебя ненавидел, Мира, ты бы знала! Но недолго. Выяснилось, что характер у меня…миролюбивый.
Он бросил на меня короткий взгляд и уставился куда-то в лес, а я продолжала смотреть на него – удивлённая, растерянная и словно опустошённая. Он старался выглядеть беззаботным, я видела это. Старался убедить меня, что всё забылось, стёрлось, исправилось. Только… Только все его слова звучали как «не спи – обгоришь» или «не ходи ночью по лесу – встретишь кабана», они звучали заботой, а не помилованием. И никак не могли стать антидотом к тому яду, что шесть лет бежал по моим венам.
– Я ещё хотела спросить…
– Давай.
– Ты почему сегодня вечером приехал?
– А, да.
Илья достал из внутреннего кармана куртки шёлковую косынку и протянул мне, а я сначала машинально ощупала голову рукой – хотя с утра уже раз десять посмотрела в зеркало, но пропажи не зафиксировала – и лишь потом взяла.
– Подумал, Агата расстроится, что ты не только спёрла у неё платочек, но ещё и потеряла его.
– Спасибо, – улыбнулась я, на крепкий двойной узел завязывая косынку на шее. – Но ты же знаешь, что мог вернуть его в любое время, необязательно именно сегодня?
– Знаю, – ответил он, глядя мне прямо в глаза, а затем отвернулся, почесал пальцами щетину, провёл рукой по волосам и добавил: – Но я ещё хотел сказать тебе спасибо за то, что помогла мне покрасить стены. Хорошо получилось. Вот только… Я рассмотрел всё крайне внимательно и со всех углов. И мне кажется, там нужен второй слой.
– Я в два слоя покрасила.
– Значит, третий. – Илья снова заглянул мне в глаза. – Чтобы наверняка. Поможешь?
– Ты уверен?
– Тебе очень идёт держать кисть в руках.
Я, вообще-то, собиралась уехать. Я попрощалась с ним. А потом кошка начала рожать, и всё закрутилось, и мы поговорили, и мне по-прежнему нравилось тут быть, и мне нравилось быть с ним рядом, и держать кисть в руке мне тоже нравилось. И даже если сейчас он действительно просил меня просто помочь покрасить стены, а двойные смыслы в его словах я опять напридумывала, – мне это тоже нравилось. Поэтому я почесала нос и согласилась:
– Помогу. Но больше не буду приходить так рано.
Илья поджал губы и кивнул понятливо:
– Договорились. И я тоже хотел спросить…
– Давай.
– Что там за занимательный факт про Куинджи?
Я улыбнулась, а ледяная стена между нами истончилась и накренилась, как если бы вдруг наступил март, обдал обломки зимы первым зноем, наполнил глухую тишину птичьим пением.
– Запомни этот вопрос. В машине задашь.
– Ладно. А ты что, реветь собралась?
– Н-нет, – пробормотала я.
– А чего глаза блестят? И почему ты так странно дёргаешь носом?
– Просто я… я его почесала… рукой, которой ела перец… Илюха, пожар!
– Подуть?
– Да! – взвыла я. А когда он обхватил моё лицо ладонями и действительно подул на нос, добавила: – От тебя луком пахнет.
– Сама просила положить побольше!
– Так я не думала, что тут такая эротика начнётся.
– Эротика была, когда ты заглотила полторы шаурмы, глубо…
– Тсс! Будешь петросянить –яна тебя дыхну! А во мне так-то луковых колечек больше!
Илья усмехнулся, а я вытаращила глаза и застыла каменной глыбой.
– Ты чего? – спросил он.
– А всё прошло, – соврала я.
Ни черта не прошло, нос всё ещё горел, и очень хотелось подышать молочком, но Ильяусмехнулся, впервые за всё время усмехнулся, и на небе вспыхнула звезда, начала собирать вокруг себя новую галактику, и остальное вмиг стало таким неважным.
А ещё его тёплые ладони лежали на моих щеках – просто, невинно, привычно, неправильно, правильно. И я горела всем телом.
– Смотри, береговая охрана! – вдруг воскликнул он. – Валим отсюда!
– Что? Где? – принялась испуганно озираться я, вскочив на ноги, но он уже схватил меня за руку и тащил за собой с пирса. Хоть и никакой береговой охраны, конечно, не было.
Русский живописец Архип Куинджи считал себя птичьим избранником. Ежедневно в полдень, как пушка ударит, он выходил на крышу своего петербургского дома, кормил слетавшихся со всего города ворон, галок и воробьёв и подолгу с ними беседовал, уверяя, что пернатые друзья прекрасно его понимают. Больных и ушибленных птиц он уносил в мастерскую, лечил и выхаживал, даже самостоятельно сделал голубю трахеотомию, вставив в горло трубку. За столь нестандартную привязанность к птицам его считали сумасшедшим и высмеивали, и однажды в петербургской газете появилась карикатура, на которой он прямо на крыше ставил клизму вороне. Самому Куинджи карикатура показалась странной – почему процедуру делают на улице? Ведь птица может улететь!
