— Твой господин — самое дорогое, что у тебя есть. Ты дана ему законом — и не тебе это право отнимать.
— Подлым и неправильным законом, отнимающим у людей свободу.
— М… — протянул Ларисс, перебирая пальцами. — Я смотрю, ты очень любишь боль, раз позволяешь себе такие слова. У неглупого человека, прелесть моя, должен быть разум, который остерегает от опасностей. Решила не слушать его — готовься к боли. Ее будет много. Все по твоему желанию. Тебе он не простит того, чего простил бы другим. Помни это, прежде чем сделаешь очередную глупость.
22
Брат — единственный, кого я сейчас хотел видеть. Я велел накрыть в своей малой столовой, куда нет доступа Вирее. Только не она.
Ларисс снял мантию, небрежно бросил на кушетку и сел за стол. Я пытливо смотрел на него, ожидая ответа, и он покачал головой, поджав губы. Смотрел даже осуждающе.
Я смял салфетку:
— Все так плохо?
— Я просто не узнаю тебя.
Мне стало почти стыдно перед ним. Он единственный, перед кем может быть по-настоящему стыдно. Брат. Больше чем брат — мое второе я.
Ларисс налил вина, пригубил:
— Я отправлял к ней врача. Ты слишком хорошо постарался. Девчонка не годна еще пару недель. Сам виноват. Не понимаю, что на тебя нашло.
— Я сам не понимаю…
Черт возьми, это целая вечность. Я хочу ее сейчас. Не так, как на флагмане. Не так… Это было помутнением, за которое я себя уже казнил сотни раз. Хочу, чтобы она стонала от наслаждения, а не от боли. Чтобы хотела меня, таяла в моих руках. Я сам все испортил.
— Она меня вынудила, — голос протиснулся сквозь сжатые зубы. Я приходил в ярость при малейшем воспоминании о ее выходках. Загорался, не понимая, что со мной происходит.
Ларисс усмехнулся мне в лицо — это позволялось только ему:
— Адриан, как твой управляющий, я лучше тебя знаю, как тяжек грех побега. Но девчонка дикая. В ней дурная кровь и сознание свободной. Так чего ты хочешь? Это не вышколенная наложница с рынка.
— Изменить сознание.
— Но уж точно не так, — брат рассмеялся. — Так ты сломаешь только тело.
— Я хочу и тело, и волю.
— Я дам ей седонин и она станет шелковой. Договорились?
— Нет! — я едва не привстал. — Я хочу, чтобы она оставалась собой.
Ларисс хмыкнул и положил в рот ореховую тартинку, которая прекрасно оттеняла вкус алисентового вина:
— Я не видел тебя таким. Что это?
Я откинулся на спинку стула и бросил приборы — кусок не лез в горло:
— Сам не знаю. Либо моя до последней мысли — либо мертвая.
— У… — глаза Ларисса похолодели. — Это болезнь, Адриан. Дурная болезнь. И я от этого не в восторге. Ты всегда умел держать себя в руках.
— Пусть так.
— Ты еще можешь казнить ее за побег. Избавься — и станет легче. Это мой совет.
Я поднял глаза, глядя в его сосредоточенное лицо:
— Ты в своем уме?
— Это самый короткий путь.
Я перегнулся через стол, сметая тарелки, и был готов ударить брата. К счастью, сдержался.
— Не говори мне этого больше.
Ларисс осушил бокал до дна:
— Попомни мои слова, Адриан. Ты придешь к этому, только очень длинным путем. Она измотает тебя, обозлит. Избавь от мучений и себя и ее.
— Не пророчь!
— Предостерегаю. Как любимого брата. Мне тяжело смотреть на эти нездоровые терзания.
Он был мудрее меня. Всегда, даже в детстве. Сын любимой наложницы отца красавицы лигурки Альбесиды. Моя мать меркла рядом с ней — и теперь, как мужчина, я прекрасно понимаю отца и не осуждаю его. Мы родились в один год, вместе росли и учились. Отец не делал между нами различий, с рождения признал Ларисса перед очами Императора и дал ему герб, но тот сам отходил на вторые роли и не хотел военной карьеры. Однажды он сказал, что не хочет быть на виду. Будто прятался. Иногда он кажется мне гораздо старше, и я ощущаю себя глупым порывистым юнцом. Как сейчас.
Ларисс поправил скатерть и вонзил нож в говяжью вырезку:
— Ты уже видел Вирею?
Я шумно выдохнул:
— Нет, и не горю желанием. Не начинай.
— Ты должен, она твоя жена.
Я ненавидел, когда он называл ее женой. Кто угодно, только не он, который знает все мои тайны.
Я провел ладонью по лицу, шумно выдохнул сквозь пальцы:
— Не хочу. Хоть режь — не хочу. Не могу.
— Тебя не было три месяца.
Я промолчал. Знаю! Все знаю сам! Но не хотел видеть жену, тем более, сейчас, когда проклятая девчонка занимала все мои мысли.
— Адриан…
Я сдался:
— Хорошо, я схожу к ней. Завтра. Или на днях.
— Завтра.
— Черт с тобой, завтра.
Брат удовлетворенно кивнул и с невероятной скоростью уничтожил поданное мясо. Я же отставил тарелку и есть не стал. Упоминание о жене окончательно отбило аппетит.
Ларисс налил еще вина:
— Давай я пришлю вечером Манору. Она почти уничтожила меня глупыми вопросами о том, когда ты вернешься. Ее счастье, что она настолько глупа, и я смотрю на это сквозь пальцы.
— Манору…
Любимая наложница верийка. Красивая, покладистая и не ленивая в постели. Хорошая девка, но теперь я не хотел ее.
— Она скучает?
— Прошло три месяца! Она изнылась, жалуясь, что ты забрал с собой Сальду. Кстати, где она? Я ее не видел.
Я усмехнулся:
— Проиграл в баргет сенаторскому адъютанту.
Ларисс расхохотался:
— Я всегда знал, что она тебе не слишком нравится.
Я подался вперед, облокачиваясь на столешницу:
— Делай что хочешь, Ларисс, но поставь эту дрянь на ноги, как можно быстрее.
Брат посмотрел исподлобья, и я понимал, что он видит меня насквозь. Меня выдает каждое слово, каждый жест, каждый вздох — он мой самый точный сканнер. Не осуждает, никогда не осудит, но обеспокоен.
— При условии, что пообещаешь больше с ней так не обращаться. А ты не станешь обещать, я вижу, — Ларисс покачал головой. — Знаешь, как она назвала тебя? Чудовищем.
Чудовищем… Я бы сам назвал себя чудовищем, но это оказалось выше меня. Я вспоминал, как она выла и пыталась отползти, ее бешеные влажные глаза, огненные волосы в моем кулаке — и вместо должного раскаяния лишь заводился. Закипал от гнева, смешенного с острым больным желанием, и ясно понимал, что при случае сделаю то же самое, если девчонка не образумится. Почти хотел, чтобы она осталась прежней. Хотел быть чудовищем. Отсталые народы верят в колдунов, ворожбу, магию и прочий бред. Это глупость, но я бы сказал, что околдован, одержим демонами. Ее присутствие сводит с ума и превращает меня в кого-то другого. И я не понимаю, на что этот другой способен. Я все время твердил себе, что это жажда мести, но месть не ноет в паху. Я и теперь ощутил, как дрогнуло в штанах.
