Нет неразрешимых проблем, есть неприятные решения.
© Эрик Берн
Сауль
— Пальцы бы этой падле перебить, чтобы больше неповадно было чужое трогать. Тварь галимая…
Заметив в гостиной Юлю, останавливаю Назара жестом. Она нас слышит, но даже головы не поднимает. Отсылая ребят, подхожу к ней ближе. Всматриваюсь в бледное лицо.
— Чем занимаешься? — спрашиваю, потому как она, очевидно, не собирается на меня реагировать.
— Чай пью.
На деле только смотрит в зажатую между ладонями чашку.
— И как? Вкусно?
— Нормально, — вздох рваный, больше похож на всхлип.
— У меня нет времени, чтобы вытягивать из тебя информацию, Юля, — сажусь в кресло напротив. — Если что-то случилось, говори.
Замечаю дрожь в руках, когда подносит чашку ко рту. Прижимает к губам, но не отпивает. Вновь опускает. Сглатывая, поднимает глаза.
— Я переживаю за папу. Сегодня операция. И… мне очень страшно…
Молчу о том, что в нашем уговоре Хорол дальше свадьбы не собирался фигурировать. По его же подсчетам, уже обивку для гроба должен выбирать, но ей это, конечно, сложно принять.
— Не майся попусту. Всё будет, как должно быть. Это жизнь.
Явно не этих слов от меня ждала, вижу. Вот только я не сказочник, чтобы раздавать фальшивые надежды. Пусть учится трезво смотреть на мир. Но сейчас Юля смотрит на меня. Расширив зареванные глаза, так смотрит, что я теряюсь от посыла.
— Ты жестокий.
— Нет, не я. Жизнь жестокая, Юля. Пора тебе это понять.
Ничего не отвечает. Взгляд долго не отводит. Прорывается в душу. У меня кровь внезапно вскипает, бурлящими потоками распирает вены.
— Странно… — выдыхает, дрожа губами.
— Что?
— Вот это все, — очень тихо и медленно говорит она, неотрывно глядя мне в лицо. — Я тебя ненавижу. Но вдруг подумала: если бы ты меня сейчас обнял, я бы расплакалась.
Каменею. В груди возникает незнакомое жжение. Словно только-только пару стопок за раз опрокинул. Вдыхаю, но чувствую, что не выгорает. Распространяется это жжение, ползет в стороны.
— Но ты же этого не сделаешь, нет? — так же тихо спрашивает Юля.
И смотрит, мать ее, смотрит.
— Нет.
На кой хрен мне ее слезы? В моем арсенале не значится теплая жилетка для ревущих мурок. Терпеть не могу, когда бабы сырость разводят.
Только вот жжение это странное уже горло подпирает.
— Хорошо. Не хочу перед тобой плакать, — одобряет Юля и слабо улыбается. — Пойду в комнату, — отставляя на столик взявшийся пленкой чай, поднимается.
— А университет? У тебя нет занятий?
— Есть. Я сегодня не поеду. На завтрак тоже не ждите, я — уже.
Глоток чая — это ее завтрак?
Не останавливаю ее, решая, что в этот момент будет лучше, если уйдет.
Весь день проходит в разъездах. Мозги кипят от притока текущих задач и завала нерешенных старых. И вместе с этим Юля из головы не выходит. Горячей точкой сидит. Не беспокоит — я не умею волноваться. Но перманентно удерживает внимание. Не отвлекает, не мешает работать в привычном цейтноте. Но не отпускает.
— Катя, добрый день. Ты Юлю сегодня видела?
В динамике слышится какой-то шорох и громкий выдох домработницы.
— Видела лишь утром, перед завтраком. Она дала мне указания по меню на день, попросила чай и ушла.
Поднимая руку, бросаю взгляд на циферблат часов. Пятнадцать минут шестого.
— Собери что-то из еды, только без мяса, и отнеси ей в комнату.
После небольшой паузы Катерина спешит заверить:
— Хорошо, Роман Викторович. Будет сделано.
Во мне взмывает едкое раздражение.
— И впредь, если целый день жрать не спускается — относи. Будет отказываться, мне звони.
— Хорошо.
Проволочки с погрузкой малазийского судна отнимают еще два часа. Они хотят грузить больше, чем прописано в договоре. С приличной доплатой, конечно же. Такое мы практикуем. Но в конкретном случае требуемый ими тоннаж серьезно превышает грузоподъемность их теплохода. А мне такие риски нахрен не нужны. Утихомирить фрахтователя удается далеко не с первой попытки. В какой-то момент Назар психует и грозится выбросить «г*ндона» за борт. Хорошо, что славный русский язык малазийцы не понимают.
Домой приезжаю без четверти восемь.
— Поела? — спрашиваю, пока Катерина на стол накрывает.
— То, что я относила, поклевала. Просила больше не беспокоить сегодня.
Ужинаем на террасе. Осень затягивает вечерний воздух холодом, но горячая еда не дает прозябнуть. Мне нравится этот контраст. Могу трапезничать на улице, пока снег не упадет.
— Сауль, что ты решил с Северной Америкой?
— По химматериалам и химагрегатам хороший процент получается. Будем подписывать.
— Даже не верится, что такие бабки можно честным трудом заработать, — гогочет Назар.
— А ты думал, только геморрой? — подхватывает Семён.
Я беру в руку стакан и делаю терпкий согревающий глоток виски. Помедлив, осушаю до дна.
— Уже два года по всей стране менты «метут» самых крепких без разбора. Постепенно нужно все легализировать.
— Неужели прям все, Сауль? Может, успокоятся?
— Не успокоятся, Сеня. В новую эпоху входим. Надо это понимать. И менять концепцию подобру-поздорову. Ты думаешь, почему я в прошлом месяце от товарняка из Японии отказался? Не потому, что мне Нисимура не понравился, — выбивая из пачки сигарету, подкуриваю. — Палево.
— Тут не могу не восхититься твоим решением, — басит Назар. — Наступить себе на горло, зная, какие заманчивые миллионы в руки плывут — не каждый может. Я бы не смог.
— Меня тоже переколбасило, — усмехается Семён.
— Жадность фраера сгубила, — произношу с растяжкой. — Это тоже надо помнить.
— И когда американцы пожалуют?
Ответить не успеваю. Нас прерывает телефонный звонок.
— Слушаю.
— Здравствуйте, Роман Викторович, — узнаю Антонину. — Извините, что беспокою так поздно… — выпаливает это быстро, выдавая нетерпение перейти к основной цели своего звонка.
— Что случилось?
— Юля не отвечает. А я хотела порадовать, что операция Владимира Александровича закончилась благополучно. Уже в себя пришел.
— Я передам.
— Пожалуйста, — добавляет она.
