Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 43
– Чем обязан? – осведомился толстяк холодно.
По-русски он говорил чисто.
– Я стратиг этой фемы, и я имею желание осмотреть…
– Мне известно, кто ты, князь Глеб Билозерцо. Я… капитано и проприетарио… владелец сего корабля, и…
– Мне ведомо, кто ты, Пьетро Гримальди. Потребен осмотр.
– Не хочу огорчать досточтимого князя, но таможня фемы уже осмотрела…
– Не хочу огорчать почтенного капитана, но моей воли достаточно, чтобы осмотреть корабль вдругорядь.
– Ни в коем случае не желаю выглядеть сопротивником воле твоей, князь, однако есть у Каса ди Сан-Джиорджио особый договор с… принсипе Джованно Моско… э-э-э… твой цар. – Капитан с трудом сохранял прежнюю невозмутимость, начал запинаться. – Порушение договора многих огорчит… в Моско. Должно тебе… показать… грамота? Да, грамота с именем цар… или службилец его царской милости. Иначе – нет. Ауторита локали… местное архонт, воивода, стратиг, дукс не имеет права.
Стратиг пожал плечами:
– Разве намерен я рушить договор? Вот царев служилец прямой в чине думного дворянина.
Апокавк молча вынул и показал бумаги.
Гримальди читал внимательно, и чем больше осознавал силу его грамот, тем больше краснел. Дойдя до конца, он выглядел как вареный рак.
– Досточтимый князь, я все же…
– Basta! Basta! – из кормовой надстройки вышел друнгарий. – Non ne valgono la pena[4].
Стратиг, даже не повернув головы, сообщил капитану:
– Вижу в тебе человека здравого разумения. Но ежели, паче чаяния, решишь учинить шумство, знай, все бомбарды и пищали крепости направлены на корабль сей. Пушкарям, коли люди твои зашевелятся, велено палить, не смущаясь тем, что фемное начальство с корабля не сошло. Ничего, на худой конец, воинский голова Григорий Собакин меня заменит… Выход в море перегорожен двумя галеонами и четырьмя дромонами, сифоны с горючей жидкостью на них готовы извергать греческий огонь.
Апокавк возымел о князе почтительную мысль: «Когда только успел вывести боевые корабли в море? Разве что рано утром, засветло, едва буря утихла… Ничего не упустил».
– Ни словом, ни помышлением, господин мой стратиг, – ответил Гримальди, с тревогой поглядывая на крепость.
Стратиг вложил в улыбку десять гривен дружелюбия:
– О, не сомневался, что мои надежды на здравомыслие твое, высокочтимый фрязин, не напрасны.
Друнгарий, обнажив длинный тонкий клинок с гардой в виде округлой корзины с плетеной скобой сбоку, медленно надвигался на Глеба Белозерского. Лицо его было страшно.
«Какая-то маска гнева из древней трагедии…»
Из-за спины Апокавка выскочил арменин. Ударил мечом раз, другой, третий… и вот уже плетью висит левая рука генуэзца, источая кровь.
– Иперперон – мой, Глеб!
Вдруг откуда-то снизу на палубу вылез человек с двумя пистолями – в левой руке и правой. Грохнул выстрел. Арменин вскрикнул от боли и покатился, уронив меч.
Стрелка почти не было видно за пороховым облачком, но Апокавк уловил: «Левую руку поднимает, князя выцеливает!»
Что-то пролетело мимо его уха.
Стрелок застонал, падая.
Апокавк бросился к друнгарию, который уже примеривался, куда бы ткнуть Гавраса – чтобы насмерть. Грек успел выхватить меч из ножен, но поскользнулся на крови и полетел вперед, словно камень, пущенный из катапульты. Рухнул в ноги друнгарию. Тот покачнулся, сделал пару шагов назад, но клинка не выпустил.
Чья-то сильная рука отшвырнула Апокавка в сторону, как котенка.
– Ты же со мной хотел… Так давай, горячая голова.
Князь Глеб смотрел на друнгария безмятежно.
Генуэзец сделал выпад. Еще. Еще. Еще. Рубанул сплеча. Попытался достать ногу князя. Вывел какой-то замысловатый прием, метя в шею…
Стратиг легко отбивал его своей саблей.
– Стар стал, – сказал он рассвирепевшему друнгарию без задора. – Ослаб.
И сам с какой-то спокойною ленцой нанес четыре удара – столь сильных, что генуэзца разворачивало боком, когда он подставлял клинок. На четвертом ударе его развернуло почти что спиной. Стратиг перехватил правую руку друнгария и с размаха приложил рукоятью сабли в висок. Тот рухнул, как подкошенный.
– Марать противно… – спокойно молвил князь, вкладывая саблю в ножны.
Всё то время, пока Глеб Белозерский дрался с генуэзцем, Апокавк лежал на палубе, потирая лодыжку.
«Вывихнул? Нет, слава Богу, всего лишь потянул… А что там со стрелком?»
Стрелок лежал пластом, с сулицей в горле. Из-за пояса у него вывалился стилет – короткий и тонкий. Апокавк повертел его в руках.
«Русские назвали бы это шилом… Вот кто ранил нотария, убил охранника моего, а потом хонсария».
Патрикий огляделся.
Князь Глеб сидел прямо на палубе и держал тело Гавраса на коленях.
– Ну как же ты, друг мой… Как же ты, брат мой…
– Брат-то… я твой, – пробормотал арменин, теряя сознание, – а иперперон… всё равно мой.
– Да твой, твой, – ответил князь со вздохом. Вынул золотую монету и сунул ее Гаврасу в руку. Тот ослабел до такой степени, что иперперон выкатился у него из пальцев.
– Ничего, ничего, – сказал князь, подбирая монету.
Глеб опять вложил ее арменину в руку, а чтобы она вновь не упала, сжал его ладонь своей. Турмарх, кажется, уже ничего не понимал. Он лежал, запрокинув голову и закрыв глаза.
– Ничего, ничего… – повторил князь. – От таких ран не умирают… вот только кровушки из него повыйдет страсть сколько… эй! – кликнул он сына боярского. – Перевязать! Живо!
Пока Гаврасу останавливали кровь, стратиг заговорил с Апокавком:
– Послушай, грек… дурного слова от меня более не услышишь. Не бросился бы ты, так Ховра мой, буйная головушка, точно бы жизни лишился. Не как патрикию, а как другу скажу тебе, ибо теперь ты мне друг: прости за укоры. И вот тебе – на добрую память.
Стратиг, сняв с шеи золотой образок с изображеньем святых Бориса и Глеба, протянул его Апокавку.
31
«Молодой город, можно сказать, юный город. Совсем недавно пришли сюда люди креста Господня. И хотя царская казна вкладывает в здешние края умопомрачительное количество серебра, каменных строений еще мало, храмов еще мало, да и сам град Воскресенский невелик… Казалось, только что выехали из палат стратига, а вот уже и окраина, деревеньки предместные, и – пустынное место… Ну да еще вымахает на славу: растет быстро».
Тайное дело требовало бережения. Стратиг повелел подвергнуть мятежного генуэзца суду вдали от города, от чужих глаз и ушей, позвал с собой немногих верных людей. На берегу моря поставлено было резное деревянное кресло с костяными и золотыми вставками, прямо на песок. Заняв место судьи, Глеб Белозерский приказал поставить перед ним подсудимого. За спиной у генуэзца встали двое приставов с топориками.
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 43
