ни честолюбия, ни даже гордости. Скажи мне, что ты хочешь, чтобы я сделала в будущем; я у твоих ног, унижай меня, сколько ты захочешь; чем больше ты меня унизишь, тем человечнее ты поступишь со мной…
«Неужели все это притворство?» – думал Люсьен. Он никогда не видел такой бурной сцены.
Она бросилась к его ногам. Встав из-за стала, Люсьен пытался ее поднять. При ее последних словах он почувствовал, что ее руки, ослабев, готовы выскользнуть из его рук.
Вскоре он почувствовал всю тяжесть ее тела: она была в глубоком обмороке.
Люсьен находился в замешательстве, но нисколько не был растроган. Его замешательство было вызвано только боязнью нарушить правила его личной морали: никогда не делать ненужного зла.
В эту минуту ему пришла в голову весьма странная мысль, которая сразу лишила его всякой возможности растрогаться. Третьего дня к госпоже Гранде, у которой было имение в окрестностях Лиона, пришли просить пожертвования в пользу несчастных, обвиненных по апрельскому процессу, которых в мороз собирались перевезти из Перрашской тюрьмы в Париж и у которых не было теплой одежды[137].
– Мне позволительно, милостивые государи, – ответила она просителям, – считать ваше обращение ко мне довольно странным. Вам, по-видимому, неизвестно, что мой муж государственный служащий, а господин префект Лиона запретил этот сбор.
Она сама рассказывала об этом своим гостям. Люсьен посмотрел на нее и сказал, не сводя с нее взора:
– При теперешних морозах человек двенадцать этих оборванцев умрут на своих тележках: на них только летнее платье, а одеял им не дают.
– Меньше будет работы для парижского суда, – заметил толстый депутат, один из июльских героев.
Взор Люсьена был устремлен на госпожу Гранде, а она и бровью не повела.
Теперь, в обмороке, ее черты, не выражавшие ничего, кроме свойственного им высокомерия, напомнили ему то выражение, какое они имели, когда он набросал ей картину гибели арестантов, умирающих от холода и голода на своих тележках, и в разгаре любовной сцены Люсьен повел себя как человек определенных политических воззрений.
«Что мне делать с этой женщиной? – подумал он. – Надо быть гуманным, наговорить ей хороших слов и какой угодно ценой заставить ее вернуться домой».
Он осторожно прислонил ее к креслу. Она все еще сидела на полу.
Он запер дверь на ключ. Затем, обмакнув свой носовой платок в скромный фаянсовый кувшин с водой, единственную посуду в канцелярии, он смочил ей лоб, щеки и шею, не отвлекшись ни на минуту зрелищем ее красоты.
«Будь я злым человеком, я позвал бы на помощь Дебака: у него в кабинете есть всякие ароматические воды».
Госпожа Гранде наконец вздохнула.
«Не надо, чтобы она увидела себя на полу, это ей напомнило бы тяжелую сцену».
Он схватил ее поперек талии и усадил в большое позолоченное кресло. Прикосновение к этому очаровательному телу, однако, немного напомнило ему, что у него в объятиях находится одна из самых красивых женщин Парижа, которою он может вполне располагать. Ее красота заключалась не в выразительности и грациозности, а была подлинной красотой форм, и потому она почти ничего не проигрывала от обморока.
Госпожа Гранде немного пришла в себя: она смотрела на него, полураскрыв глаза, потому что у нее ослабели веки.
Люсьен подумал, что ему следует поцеловать ей руку. Это более всего ускорило возвращение в чувство бедной влюбленной женщины.
– Вы придете ко мне? – спросила она шепотом, еле внятно выговаривая слова.
– Разумеется, можете быть уверены. Но этот кабинет – опасное место. Дверь заперта, в нее могут постучать. Маленький Дебак может явиться сюда каждую минуту…
Мысль об этом злом человеке вернула силы госпоже Гранде.
– Будьте так добры проводить меня до кареты.
– Не следует ли сказать вашим слугам, что вы вывихнули ногу?
Она посмотрела на него глазами, в которых сияла самая пылкая любовь.
– Великодушный друг! Вы неспособны скомпрометировать меня и хвастаться своим торжеством! Какое у вас благородное сердце!
Люсьен почувствовал себя умиленным, и это было ему неприятно. Он положил на спинку кресла руку госпожи Гранде, которая опиралась на него, и поспешно спустился во двор, чтобы с растерянным видом объявить слугам:
– Госпожа Гранде вывихнула себе ногу! Может быть, даже сломала ее. Идите скорее!
Один из чернорабочих, работавших во дворе, подержал лошадей, пока кучер и выездной лакей поднялись наверх и помогли госпоже Гранде добраться до кареты.
Она пожала руку Люсьену со всей силой, какая у нее еще сохранилась. Ее глаза снова стали выразительными, и в них можно было прочесть мольбу, когда она ему сказала, уже сидя в карете:
– До вечера!
– Конечно, сударыня, я приду справиться о вашем здоровье.
Слугам, которых поразил взволнованный вид их госпожи, приключение показалось весьма подозрительным. Эти люди в Париже становятся хитрыми. Они поняли, что ее состояние вызвано не одними только физическими страданиями.
Люсьен снова заперся на ключ в своем кабинете.
Он большими шагами расхаживал из угла в угол по маленькой комнате.
«Неприятная сцена! – подумал он. – Неужели это комедия? Неужели она преувеличила все, что чувствовала? Обморок был настоящий, насколько я могу в этом разбираться… Вот оно, торжество тщеславия!. Оно не доставляет мне никакого удовольствия».
Он захотел продолжить ранее начатое донесение, но заметил, что пишет глупости. Он отправился домой, велел оседлать лошадь, переехал Гренельский мост и вскоре очутился в Медонском лесу; там он пустил лошадь шагом и принялся обдумывать свое положение. Острее всего он чувствовал угрызение совести оттого, что растрогался в момент, когда госпожа Гранде отняла платок от лица, и еще сильнее оттого, что взволновался в момент, когда поднимал ее, сидевшую в обмороке на полу, чтобы усадить в кресло.
«Ах, если я не верен госпоже де Шастеле, она будет иметь основания быть неверной в свою очередь!
Мне кажется, она начала неплохо, – возразил он сам себе. – Черт возьми, роды, – нечего сказать, пустяк!
Поскольку никто на свете не видит, как я смешон, – ответил себе обиженно Люсьен, – всего этого не существует. Смешное нуждается в зрителях, иначе его не существует».
Вернувшись в Париж, Люсьен поехал в министерство, велел доложить о себе господину де Везу и попросил у него месячный отпуск. Министр, уже три недели бывший министром лишь наполовину и превозносивший сладость отдыха, otium cum dignitate[138], как часто повторял он, был удивлен и пришел в восторг от бегства адъютанта враждебно настроенного к нему генерала.
«Что бы это могло означать?» – думал господин де Вез.
Люсьен, имея в кармане разрешение на отпуск, составленное им самим по всем правилам и подписанное министром, поехал к матери и сообщил ей,
