и доброты профессор Арминатти: Зодер, ты юн, но воистину ты станешь выдающимся волшебником… и знаете, не мне уж судить, сбылись ли его слова, не мне!.. Быть может, и ошибся тогда один из умнейших людей Мистерии, который не ошибался никогда и ни в чем… но давайте сейчас не думать о худом, а лучше вспомним о тех, кто нам дорог! О наших родных, наших потомках и предках, наших друзьях и коллегах, а также, конечно, наших учителях, что сделали нас теми, кто мы есть, открыли дорогу в этот огромный удивительный мир и научили нас волшебству! За границей нашу Мистерию называют страной, государством, но лично я нас с вами никогда государством не считал, да и неверно это по сути! Мы — волшебное единство, коллеги! Одна большая дружная семья! Семья волшебников! Давайте никогда об этом не забывать!
Вератор и Майно внимали председателю с широкими улыбками и поднятыми бокалами. Лахджа, в отличие от них, не жила в Мистерии всю сознательную жизнь, но и она успела понять, что для мистерийцев речи старика Локателли — что-то вроде части культурной традиции. Они давно не представляют без них новый год, да и другие торжественные события.
Официально новый, 1529 год наступит только в первом рассветном часу, еще почти половина суток. На Парифате новый день начинается с первым лучом зари, а не в полночь. И бабушка Юмпла прилетит только ночью. Но для мистерийцев именно речь Локателли считается этакой условной отметкой — после нее все зашумели, закричали, стали чокаться бокалами и обмениваться подарками.
Майно, конечно, не остался перед Вератором в долгу. За дальнозеркало он отдарился карманными часами с теневым компасом и внедренным духом-справочником. А Веронике очень понравилась подаренная тетей Сидзукой книжка «Приключения Любознайки и профессора Всезнатти».
— Кстати, любимая, для тебя у меня тоже есть кое-что особенное, — хитро сверкнул глазами Майно, суя руку в кошель. — Еще полгода назад купил. Выбрал самую лучшую.
И он преподнес жене великолепную… электрогитару.
— Чудесный подарок, дорогой! — широко улыбнулась Лахджа. — И как раз идеально будет сочетаться с моим!
— Ты не посмеешь…
Но она посмела. Майно Дегатти на этот Добрый День получил от жены лиру. Прекрасную лиру тонкой работы, ничуть не уступающую гитаре.
Когда наконец стало смеркаться, а небо разукрасилось фата-морганами, которые на каждый Добрый День создавала мэтресс Рокуалли, Ихалайнен подал чай с пирожными, а Снежок заиграл на клавесине. Лахджа, подключая комбик к генератору, лениво подумала, что праздничной атмосфере все-таки не хватает лежащего, а лучше идущего за окном снега. Ну и наряженной елки.
Майно с Вератором выпили еще по бокалу и ударились в детские воспоминания. Сначала с ностальгией обсуждали, каким был Клеверный Ансамбль восемьдесят лет назад, и насколько все тогда было лучше, чем сейчас, потом Майно заговорил о том ужасном лете, когда ему исполнилось одиннадцать, и Лахджа с тоской поняла, что он сейчас начнет жалеть себя и испортит всем праздник.
— Вератор, а где вырос ты? — торопливо спросила она. — Мы уже столько лет знакомы, а я толком ничего о тебе не знаю!
— Мне нравится поддерживать таинственный образ, — покрутил пальцами эльфорк. — Но если интересно… интересно?..
— Еще как! — заявила Лахджа, и Астрид с Мамико закивали.
— Тогда я расскажу.
Вератор опрокинул еще бокал, шумно выдохнул и наставительно сказал рассевшимся на полу детям:
— Моя жизнь — вечная борьба. Оглядываясь назад, я вижу длинную лестницу испытаний, пришедшихся на мой краткий век…
Ты зачем это начала? Он же теперь не уймется.
Уж лучше он, чем ты. Его историю я по крайней мере еще не слышала.
— …Когда движешься вперед, все выше и выше, чтобы достать звезду с неба, особенно радует, что каждый день ты поднимаешься на высоту, что еще вчера была тебе недоступна, — жестикулировал пирожным Вератор. — Главное — заставлять себя подниматься после каждого падения и каждой неудачи, продолжать путь. Тогда каждый день мечта будет все ближе и ближе.
— Я понял, почему ты так язвишь над Локателли, — хмыкнул Майно. — Ревнуешь.
— Я воспитывался и рос в сиротском приюте Миртелианы, столице Гужании, — невозмутимо продолжил Вератор. — История о моем загадочном происхождении донельзя банальна — меня подкинули к порогу новорожденным, завернутым в покрывало эльфийской работы. Было там написано и мое имя — Вератор. Мать дала мне орочье имя, отказывая в принадлежности к ее семье.
Вератор явно не в первый раз рассказывал свою историю. Майно скучал, подпирая кулаком щеку. Но Лахдже действительно было интересно, а Мамико так вовсе слушала отчима с жадным вниманием.
— Родители отказались от меня. Почти наверняка мать моя была эльфом, и мое существование легло бы на нее тенью позора. Я не оправдываю ее или моего предположительного отца орочьей крови. Чаще всего такая связь — следствие насилия или вспышки постыдной страсти, о которой впоследствии жалеет хотя бы одна сторона. Я ничего о них не знаю, да и не хочу знать. Я не хотел бы встречаться с ними никогда. Что такая встреча принесет нам, кроме замешательства, страха друг перед другом и огорчений?.. Пожалуй, что ничего. А что до вопроса, почему… я и так знаю ответ.
Вератор тяжко вздохнул, и Сидзука погладила его по плечу. Эльфорк откинулся в кресле и задумчиво произнес:
— По счастью, меня миновала чаша отчуждения со стороны других детей — уже в раннем детстве я умел завоевывать дружбу, а у простых смертных не было причин чураться моего общества. Хочу сказать, что я никогда не считал попадание в детский дом трагедией. Своего рода это было везение: меня ведь не выкинули в мороз на помойку, не утопили в реке, как котенка, не использовали для кровавой жертвы и не продали работорговцам. Да мало ли. Полукровка, не знающий родства? Ну и что. Многие тут и знать не хотели бы свою родню.
Он отхлебнул еще, собираясь с мыслями, и сказал:
— В доме было полно тех, кому повезло куда меньше. Тех, кто бежал от побоев, пьянства родителей и надругательств. Тех, от кого отказались из-за уродств или юродства. Я знал, что от меня отказались с самого начала и бесповоротно, я знал, что не могу претендовать на любовь, и не цеплялся за воспоминания о матери или отце. Я не думал перед сном и не плакал в подушку, как иные мои друзья, гадая, почему меня не полюбили. Я не пытался тщетно заслужить объятий или доброго слова. Все эти трагедии, оставляющие на душах детей шрамы, не затронули меня. Мое сиротское детство было безоблачным.
Вератор говорил спокойно, но Лахджа почувствовала затаенную боль. Пожалуй,
