Ознакомительная версия. Доступно 39 страниц из 193
полотенца. От полотенца падала тень на глубоко ввалившиеся, тускло мерцающие глаза. Кости скул, и без того крутые у нашей родовы, вовсе выперли наружу, щеки ввалились, под глазами, то и дело в бессилии закрывающимися, залегли желтые тени. Чахлая, засушливая бороденка взошла на лице братана. Заметил я: у пьяных людей борода скорее растет, и вообще лицо у пьяного человека во время пьянки быстро дичает, приходит в запустение.
Миша заглушенно стонал. Я не хотел воскрешать в памяти — кого он мне напоминает. Оно, воспоминание, само спазмою подкатывало к сердцу и оживало в моем оглушенном нутре. Миша походил на немца, убитого мною на войне! — вот отчего заранее болела память, от которой я открещивался, оттирал ее в сторону. Немца того, тотального, я, по глупости лет, ходил глядеть после боя. «Отринь, отринь, господи! — пытался я вспомнить одну из самых мощных бабушкиных молитв. Но где там! — голова тяжела и пуста. — И расточитесь врази его!..» — скорее подогнал я конец молитвы. Неточный конец-то, скомканный, однако он все равно маленько успокаивал. Не очень-то еще вобрала меня и мучила тогда глубь, точнее, бездонье вопроса о смерти, и оттого сразу мне удалось думать о другом: «Расточатся вот врази, вытянет бабушка по хребту батогом — и сразу все расточатся! Мише, как главному сомустителю, тоже перепадет».
— Пропадаю к язвам! — завел Миша. — О-о-о-ой, матушки мои! О-о-ой, голубоньки мои. Ты-то как?
— Живой, — малярийно просвистел я губами, — пока…
— Ниче, ниче-о-о-о, — Миша сунул ком полотенца в чашку с водой, стоявшую на полу, и шлепнул его обратно на лоб. — П-о-олька!.. — контуженно пропел он. — По-о-олька баканы потушит… в деревню после… опохмелиться… рас… рас… тарается… О-ох, матушки мои! О-ой, голубоньки мои! Кто это вино придумал?
— Люди. Кто ж еще?
— Оне, оне… Кы-ы-ышь, коршунье! — шмягнул он комом полотенца в куриц. Несушки беспечно разгуливали по избе, не считая за человека поверженного похмельем братана, раскрепощенно оправлялись где попало, нагло при этом кокотали, наращивая яйца. — Кы-ышь, — схватился Миша с кровати, забегал по избушке, замахал кулаками. На заду Мишиных кальсонишек цветочная заплата, давно не стриженные волосенки сосульками висели, уши сделались лопушистей и бледнее. Курицы базарно кудахтали, летая по избушке. Раздался звон, посыпались стекла лампового пузыря на стол, рухнула кринка с полки, заклубился крахмал или мука, луковая связка развязалась на печи, луковицы рассыпались по избушке, с окна упал цветок, обнажив клубом свитые коренья. Одна совсем уж шальная курица выхлестнула заслонку, в печь попала и закричала там человеческим голосом — в печи еще было горячо. Миша ринулся выручать курицу, но она сама из печи соколом вылетела, братана на пол опрокинула и приземлилась на угловик, где должна быть икона. Вместо иконы там репродуктор стоял и вазочка с древними своедельными цветочками, квитанции хранились, справки и всякие казенные бумаги. Репродуктор повис на проволоке, заговорил с испугу. Бумажки, сохлые вербы, три желтые рублевки и всякое добро разметала по избе курица, все продолжая орать панически. Другие хохлатки не отставали от нее, летали, разметая все, что можно разметать, базланили дружно, неуемно.
— Ну не курвы, а?! — чуть не плача, произнес Миша и, одним усилием преодолев удрученность, глянул на стену — ружья нет. Тогда он выхватил из подпечья кочергу, ринулся в схватку и одну курицу зацепил. — A-а, потаскушка! — издал вопль ликования братан. — Ты че думала?! На меня уж какать можно, думала!.. — Голос Миши сошел на нет, укорным и несколько повинным сделался — курицу он не хотел убивать, он попугать ее хотел и вот такое дело получилось. Оплыл братан, кисет взялся искать, дрожащими руками цигарку крутил, но от первой же затяжки его замутило, он заплевал недокурок, прижал ладонь к груди и заполз обратно на кровать. — Поймали два тайменя, один с хрен, другой помене… — сглатывая воздух, толчками, будто рыба на берегу, молвил он. — Сдохнуть бы, токо разом…
Я хотел ему возразить — нечего, мол, попусту смерть намаливать, не предмет она для суесловия и шуточек, не видел ее близко, вот и брякаешь языком, но в это время появилась Полина.
— Вот дак хозяевал хозяин! — обнаружив, какой разгром в избушке получился, всплеснула она руками. — Вот дак навел он порядок! — и мимоходом постукала Мишу кулаком по лбу: — Взяло кота поперек живота!
— А че оне тут летают! — буркнул Миша. — Я их всех перестреляю! Похмелиться приплавила? — вздымая себя с кровати, будто со смертного одра, Миша спускал ноги, стеная и ругаясь при этом, как пехотный генерал на позициях.
— Охотник какой! Куриц по избам стрелять. Иди в лес да и понужай рябчиков, капалух ли… Эко, эко!.. Курчонку на божницу загнал. Одну вроде и насовсем зашиб — глаза закатила! Щипать придется. Ну, бес! Ну, бес! Хуже дитя! Нельзя одного оставлять, чего-нибудь да нагрезит, — выкладывая чего-то из мочальной сумки, мучила мужа Полина.
— Опохмелиться, спрашиваю, привезла?
— Я тя опохмелю! Я тя опохмелю! — выставив на стол бутылку, заткнутую бумажной пробкой, погрозила Полина кулаком Мише, а мне сказала: — Тебя баушка Катерина уже потеряла. — И снова к Мише: —Болит башка-то, болит? Так тебе и надо! Моей башке вот и болеть нековды — нет радости вечной, как печали бесконечной. Я тоже опохмелюся. А тебе вот! — показала она Мише кукиш. — Этот квас не про вас!
Братан отвернулся, обиженно засопел, сучок из стены выковыривать принялся.
Я спустился в речку, и когда, немного освеженный, вернулся в избу, все в ней было угоено, подметено. Миша сидел за столом, все еще в кальсонах и босой, но уже с ополоснутым лицом, причесанный… Полина налила щей со старой, перекисшей капустой, наполнила две граненые стопки, подумала, поглядела на мужа, потрясла головой сокрушенно, налила и третью:
— На уж, враг! Ради гостя! Будем живы, мужики! — Полина подмигнула нам, сделала вдох и выпила рюмку до дна. Мы последовали ее примеру. Я поверх самогонки хлебнул капустного рассола, потом за щи принялся. Выпив рюмашку, братан ткнул в соль вехоткой свернутые стебли черемши, пожевал, еще одну выпил и затряс головой так, будто водворял на место раскатившиеся детали.
— Не пей больше, — предостерегала его Полина. — Человека плавить. Баушка Катерина костерит нас.
— Ей че, нашей баушке? Ей покостерить внуков дорогих — праздник! — оживленно сказал Миша, после чего набрал воздуху в грудь, глаза на меня вытаращил и пронзительно закричал: «Ах, пое-еди-им, кра-а-асо-о-отка, ката-а-а-а-аться-а-а! Да-явно й-я тибя-а-а-а ажи-да-а-а-ал…»
Полина подтянула мужу, я ей, и так вот, с песнями спустились мы к лодке, потоптались еще на берегу, пообнимались, почеломкались и поплыли с братаном в Овсянку. Я сидел на гребах. Миша
Ознакомительная версия. Доступно 39 страниц из 193
