количество времени. Впрочем, это зависит от силы воли и игры случая, я так рассуждаю.
И вот, закончив свою мысль и получив команду, Валера скользит вниз мимо двух съемочных камер, легчайшими, как пух, христианиями меняет направление и уносится на дно Баксана, где ждут его два других аппарата.
– Вы куда летите, летучий лыжник, словно падучая звезда? – спрашивает его автор сценария. А он молчит.
– Вы куда, черт бы вас побрал, Серебро, катитесь, словно гонец заоблачного Марафона? – спрашивает его режиссер. А он молчит.
– Пардон, месье, но вы куда несетесь на австрийских лыжах с крыльями снежными, как небесный шалун? – спрашивает старуха-уборщица с международной турбазы Коллит.
А он молчит, потому что занят трассой.
Старуха пускается вслед за ним и несется, выставив из-под очков свеколку носа, шепча французские и итальянские добродушные проклятия, ибо кончилась трехдневная лыжная лафа и надо заступать на дежурство.
Я вспоминаю старуху-уборщицу в коридоре турбазы. Она идет вслед за утробно жужжащим пылесосом и читает томик Фолкнера или какую-нибудь машинопись.
Однажды, когда турбаза угомонилась, и немцы уже спели мощным хором свою «Лорелею», и все ночные перебежки закончились, старуха в ту ночь однажды сидела у дежурного стола, прикрыв веки, словно смазанные парафином, и шептала почти неслышно, но так, что по увядшей коже все-таки пробегали ручейки печали и стародавнего восторга:
О тень! Прости меня, но ясная погода,
Флобер, бессонница и поздняя
сирень
Тебя – красавицу тринадцатого
года —
И твой безоблачный и равнодушный
день
Напомнили, а мне такого рода
Воспоминанье не к лицу. О тень!
Я в это время был в тени скульптурной формы, стоял и баюкал свою ссадину бесконечным курением. Лицо старухи было освещено, как в театре, и я поневоле его видел, хоть и не подсматривал, да и что мне было подсматривать за старухой-лыжницей?
Сейчас, однако, я смотрел на ее лицо не отрываясь. Черты комической старухи разгладились, и сквозь весь парафин я увидел вдруг даму белых ночей тринадцатого года.
Однако длился этот мираж мгновение, и вот уборщица уже скривилась в привычной гримасе пройдохи-старушенции, чудачки и вольного казака, и уже загудела себе под нос польский шлягер, вскочила и вытянула ногу в гимнастическом упражнении.
Перемена была мгновенной вовсе не потому, что она увидела меня, соглядатая. Нет, она вдруг испугалась, что отпустила узду, на минуту расслабилась, и дама белых ночей всплыла со дна и глянула на нее, нынешнюю. Вот чей взгляд ее испугал.
Она боялась не из-за горечи, просто с той ей было неудобно, она уже давно привыкла быть смешной старухой-путешественницей. Месяц она работает в Сочи, потом нанимается на пароход, потом начинается Эльбрус, лыжи, потом какой-нибудь литфондовский дом, беседы с литераторами, теннисный корт. Швабра и пылесос спокойно и надежно ведут ее в странствиях и открывают все двери. Вот так и она борется за свою лодочку, за чистый и бездумный путь по медовой дорожке и плывет, и плывет все дальше от беспокойного стихотворения.
В конце концов гаси к черту свет, захлопывай окна и открывай двери – огромная ночь чистого и смелого одиночества ждет тебя.
Увы, мы другие люди, у нас у каждого свой «Ледовитый океан», свой пудель и странная жена, докучливые визитеры и тягостные сослуживцы, но есть у нас у каждого своя Железка, которой мы служим и не жалуемся.
– Комплектом! – вдруг дико вскричал Агафон Ананьев и подскочил к Мемозову, вздымая руки, с которых, казалось, летела вода волшебной ванны Архимеда. – Комплектом надо покупать, вот как! Эврика, товарищи, эврика!
– Поясните, – с развязной благожелательностью предложил Мемозов и принял совсем уже непринужденную позу, облокотился на плечо Крафаилова, откинулся, толчком пальца усилил божественную кантилену Моцарта – для комфорта.
Глаза Ананьева пылали мрачным вдохновением.
– Если я комплектом беру, все равно ведь рубль – верно? Значит, я прихожу и беру себе на рубль комплект – дачу и шпульку ниток, а когда мне надо пожрать, продаю шпульку ниток и покупаю себе комплект – банку икры плюс рожок для обуви. Понятно?
– А знаете, он у вас не лишен витаминчика, – сказал Мемозов в близкое ухо Крафаилова.
– Зачем вы так? – с горечью проговорил тот.
– Молодец, веник, – поаплодировал Мемозов и прищурился. – Но вот кому ж ты продашь свою шпульку, если покупателю тоже нужен комплект?
– А я… а я… – беспомощно забарахтался Агафон, чувствуя уже близость новой пучины. – А я никому не скажу. Я один знаю про комплект.
– Ошибаетесь, Меркурий, – холодно процедил Мемозов. – Знают уже трое – вы, ваш директор и, между прочим… я!
– А-а-а! – закричал дружелюб, схватил себя за вихры и вылетел из кабинета.
– Выпал в осадок, – самодовольно констатировал Мемозов.
– Зачем вы так? – Крафаилов осторожно ладонями старался отодвинуть от себя спину авангардиста и чувствовал под ладонями металл.
– Да к чему вам этот веник? – Мемозов вновь спрыгнул со стола и взлетел задиком на подоконник. – На свалку ему пора!
– Он мне дорог, – сухо возразил Крафаилов. – Я за него борюсь.
– Сожрут тебя, Крафаилов, – сказал Мемозов. – До свалки не дотянешь.
– Извольте не тыкать! – вскричал розовощекий и огромный мальчик-мускул и вскочил, забыв навыки современного дружелюбия и видя в Мемозове уже не покупателя, а непрошеного гостя, врага всего человеческого коллектива. – Извольте не тыкать и объясниться!
– Напрасно разорался, старик. – Мемозов надел на переносье черепаховое пенсне с далеким огоньком – высоковольтным предупреждением. – Из всех пихтинских замшелых гениев вы самый более-менее любопытный, и при соответствующей психоделической обработке вы можете получиться медиумом.
– Да вы! Да я! Да ты кто такой! Да я таких, как ты, на каждом углу!.. – Все интеллектуальное, современное, вся суровая высота и высокая суровость Крафаилова кубарем укатились в глубину десятилетий, в картофельный пищеблок, к столу раздачи, вокруг которого в темноте поблескивали фиксы. – Ты меня трансформаторной будкой не пугай! Мы пуганые!
Мемозов вдруг извлек из подвздошной области миниатюрную дудочку и, прибавив к переливам кантилены пронзительный клич острова Бали, мгновенно усмирил директора.
– Спасибо и извините, – сказал директор, стыдясь.
– В качестве медиума вы будете служить прогрессу вневременных связей, – улыбнулся Мемозов и похлопал его по плечу. – Завидная доля даже для таких, как вы, пожирателей сердец!
– Что? Простите? Как вы назвали мою категорию? – совершенно растерялся Крафаилов.
– Пожиратели сердец, иначе и не назовешь! – весело крикнул Мемозов. – Вот такие, как вы, молочно-розовые гладиолусы, внешне инертные к призывам пола, на деле и воплощают в себе все идеалы донжуанизма. Пресловутый сатир Морзицер, конечно, все воображает, что пленил вашу благоверную… вздор, нонсенс! – этим псевдочувством она спасается от отчаяния,
