Сам Чарльз Диккенс, повествуя о жизни Оливера Твиста, не сумел бы подать ее в более выгодном свете, во всяком случае, если бы стоял перед присяжными в зале заседаний большого жюри в Бронксе.
Затем Крамер провел Роланда через весь эпизод со сбитым на дороге Лэмбом и сбежавшим виновником происшествия. Особенно любовно он задержался на одном моменте. То был момент, когда сексапильного вида брюнетка обратилась к высокому мужчине, который вел машину.
— Что она ему крикнула, мистер Обэрн?
— Она крикнула: «Шууман, поберегись».
— Она назвала его — «Шууман».
— Мне послышалось так.
— Пожалуйста, повторите это имя еще раз, мистер Обэрн, в точности так, как вы его услышали в тот вечер.
— Шууман.
— «Шууман, поберегись»?
— Правильно. «Шууман, поберегись».
— Благодарю вас. — Крамер повернулся к присяжным, оставив это «Шууман» висеть в воздухе.
Итак, индивид, сидящий на свидетельском стуле, — это юный обитатель тех же опасных кварталов, истинный друг, чьих героических усилий оказалось недостаточно, чтобы спасти Генри Лэмба от преступной халатности и безответственности банкира с Парк авеню. В свою очередь, Карл Брилл, владелец нескольких такси, подтвердил, что Роланд Обэрн действительно нанял одну из его машин, чтобы спасти Генри Лэмба. Эдгар Табб (Кочан-Курчан) рассказал, как он вез мистера Обэрна и мистера Лэмба в больницу. Что говорил мистер Лэмб, он не помнил, помнил только, что тому было больно.
Следователи прокуратуры Уильям Мартин и Дэвид Гольдберг рассказали о той неблагодарной полицейской работе, которую им пришлось провести, чтобы по нескольким цифрам номера машины разыскать банкира с Парк авеню, и как тот сразу начал юлить и суетиться. Рассказали и о том, как Роланд Обэрн без колебаний опознал Шермана Мак-Коя по фотографии, предъявленной в числе многих других. Гаражный сторож по имени Дэниэл Подернли показал, что Шерман Мак-Кой выезжал на своей машине именно в тот вечер и в те часы и возвратился в растрепанном и взбудораженном состоянии.
Все они входили, садились за стол и снизу вверх смотрели на волевого, но терпеливого молодого помощника окружного прокурора, каждый жест, каждая пауза, каждая поза которого говорили: «Нам надо только предоставить им возможность рассказать то, что они знают, и так, как им самим хочется, тогда истина проявится сама».
А потом он вызвал ее. Мария Раскин вошла в амфитеатр из вестибюля, пройдя мимо пристава, стоявшего в дверях. Она была великолепна. Костюм — как раз в нужном регистре: черное платье с жакетом, отделанным черным бархатом. Не выглядит ни принаряженной, ни одевшейся попроще. Идеальная скорбящая вдова, пришедшая участвовать в серьезном деле. И при всем этом — молодость, красота и чувственность, которой, казалось, дышат эти одежды, эти изумительные, даже в трауре, черты, безупречно убранные густые темные волосы, готовые рассыпаться в безумном порыве — в любой момент! — по любому поводу! — по первому знаку! — только мигни! Крамер услышал, как присяжные задвигались, загудели. Конечно, они ведь читают газеты. Смотрят телевизор. Таинственная Брюнетка. Клевая девица. Вдова финансиста — и все это она.
Безотчетно Крамер втянул живот, расправил грудь, развел плечи и откинул назад голову. Ему хотелось, чтобы она видела его мощную грудь и шею, а не портящую весь вид макушку. Как жаль, что нельзя рассказать присяжным все до конца. Им бы понравилось. Они бы смотрели на него с еще большим уважением. Сам факт, что она вошла в дверь и сидит теперь на свидетельском месте, настроенная на нужный лад, — это триумф, его триумф, и добился он этого не речами, а личным обаянием. Но он, конечно же, не может рассказать им о своем визите к Клевой Брюнетке на квартиру, в ее герметизированный дворец.
Реши она поддержать состряпанную Мак-Коем сказку насчет ограбления на пандусе, все сделалось бы весьма проблематичным. Тогда возник бы вопрос о достоверности рассказа Роланда Обэрна, пресловутого «короля крэка», который пытается избегнуть отсидки. Показания Роланда стали фундаментом дела, но не очень прочным, к тому же Роланд может в любой момент его и взорвать — нет, не тем, что он говорит (у Крамера не было сомнений в правдивости его слов), а своим поведением. Но теперь у Крамера есть и Мария. Он сходил к ней на квартиру, посмотрел ей в глаза — ей и ее БАСПам-охранникам — и загнал ее в тупик, со всех сторон обложил неоспоримой логикой и страхом перед Властью. Она даже сообразить ничего не успела. Она только дернулась и сглотнула — сделала один мультимиллионерский глоточек — и готово. В тот же вечер господа Такер Болт и Клиффорд Придди — Болт и Придди, Придди и Болт — снобы несчастные! — уже звонили ему по телефону, чтобы обо всем договориться.
И вот она сидит перед ним, а он смотрит на нее сверху вниз, позволяя себе подолгу глядеть ей в глаза, сперва серьезно, а потом и не без некоторой игривости (во всяком случае, так ему казалось).
— Ваше полное имя и адрес, будьте добры.
— Мария Тереза Раскин, Пятая авеню, девятьсот шестьдесят два.
Очень хорошо, Мария Тереза! Это он, Крамер, обнаружил, что ее второе имя — Тереза. Наверняка в составе большого жюри будет несколько итальянок и пуэрториканок в возрасте, и, конечно же, так оно и вышло. Им Мария Тереза станет как-то ближе, роднее. Только на красоту и богатство — опора зыбкая.
Присяжные смотрят во все глаза. Не могут налюбоваться. Это самый красивый образчик человеческой породы, который им доводилось видеть во плоти. Да и часто ли в этом зале свидетелями выступают люди, проживающие на Пятой авеню в районе Семидесятых улиц? Мария Раскин воплощала то, чем они не были, но (по убеждению Крамера) хотели быть: молода, красива, с шиком одета и неверна мужу. При этом все перечисленные качества вполне могли послужить ей на пользу, если она поведет себя как надо: будет простой, скромной, продемонстрирует легкое смущение тем, как высоко она вознесена, — в общем, если она предстанет маленькой Марией Терезой из маленького городка в Южной Каролине. Если она постарается быть «сердцем ну совсем такой же, как они», им будет лестно чувствовать свою сопричастность этой ее вылазке в мир уголовного права, они подпадут под очарование ее успеха, известности и богатства.
Крамер задал вопрос о роде ее занятий. Колеблясь, она некоторое время смотрела на него, приоткрыв губы, потом сказала:
— Мммм… Я… ммм… наверное, я… ммм… домохозяйка.
По ложе присяжных пробежал смешок, и Мария, опустив глаза, смиренно улыбнулась и покачала головой, как бы говоря: «Я понимаю, звучит странно, но я не знаю, как это назвать иначе». По ответным улыбкам присяжных Крамер определил: пока они на ее стороне. Они уже пленились этой редкостной прекрасной птицей, трепещущей перед ними в суде Бронкса.
Крамер воспользовался этим моментом, чтобы сказать:
— Я думаю, присяжных следует уведомить о том, что муж миссис Раскин, Артур Раскин, скончался всего несколько дней назад. Принимая во внимание это обстоятельство, мы должны быть благодарны ей за готовность пойти нам навстречу и помочь большому жюри в решении рассматриваемого вопроса.
