— Не надо. Это смерть героя. Я знаю все.
Адам де Сомбреном поморщился.
— Но вам еще не известно о печальной судьбе Мелани… Meлани, моей сестры и вашей дочери! Вы также не знаете, что произошло с отцом ее ребенка, Рено де Молленом… Это имя вам ни о чем не говорит? Я с большим удовольствием устроил судьбу их обоих. Я сам все придумал, уж поверьте!
Адам пустился в новую историю, не упуская ни единой подробности и с особым удовольствием останавливаясь на непристойностях.
Затем он перешел к сражению при Азенкуре и, еще не дойдя до убийства Шарля, разглагольствовал о своих проанглийских чувствах. Он не скрывал ликования, которое охватило его при известии о поражении Франции и об уничтожении цвета ее рыцарства.
Франсуа де Вивре стало плохо: грудь его сжимали невидимые тиски, ему трудно было дышать. Он уже и так мучительно страдал, думая о несчастьях, которые настигли его потомков. И каково же было ему теперь узнать, что виновником всего послужил его собственный сын!
Адам — чудовище. Сомнений на сей счет не оставалось никаких. Он говорил с такой откровенностью не из пустого бахвальства, не из тщеславия, — нет, этим способом Адам рассчитывал убить отца! Он, несомненно, надеялся, что ввиду своего преклонного возраста Франсуа не вынесет разоблачений. И, похоже, замысел его мог бы и осуществиться: Франсуа чувствовал головокружение, ему не хватало воздуха, сердце колотилось все сильнее.
Его взор упал на Лилит, которая пристально наблюдала за ним, подстерегая момент, когда он не выдержит и упадет. Франсуа вдруг вспомнил, что смотреть на нее нельзя: Царица Ночи столь черна, что поглощает весь свет, в том числе и тот, что исходит от человека. Он закрыл глаза, и это спасло его.
Адам продолжал рассказывать, но Франсуа больше его не видел, и поэтому все изменилось: отныне сир де Вивре читал в своем сыне, как в открытой книге. Теперь существовал лишь один голос. Ни мимики, ни жестов. И этот голос изобличал и опровергал слова, которые произносил, он открывал свою тайну…
Наконец, подробно описав, как голова Шарля де Вивре разлетелась на куски, Адам остановился. После этого Франсуа произнес одно лишь слово:
— Почему?
Поскольку Адам не уловил смысла вопроса, Франсуа уточнил:
— Почему ты преследуешь членов твоей собственной семьи? Почему с такой настойчивостью ты уничтожаешь их?
Адам усмехнулся.
— Из ненависти к вам, разумеется!
Франсуа покачал головой, глаза его были по-прежнему закрыты.
— Я тебе не верю… Ты не можешь ненавидеть половину своего существа.
И тут впервые в тоне Адама прозвучала неуверенность:
— Вы лжете! Я все унаследовал от своей матери, а от вас — ничего. Я Адам Безотцовщина!
— Предков не выбирают, Адам! Тебе это должно быть хорошо известно, если ты рыцарь.
— Не понимаю.
— Если ты рыцарь, значит, перед посвящением ты провел ночь в церкви. И там, когда ты размышлял в одиночестве, ты неизбежно должен был увидеть то, что находится в тебе самом… Я знаю, в себе ты обнаружил меня!
Адам сидел потрясенный, не в силах произнести ни слова. Лилит закричала:
— Адам! Это ведь неправда!
Но Адам смотрел на нее, словно одурманенный. И Лилит поняла: произошло нечто, что он утаил от нее. Адам вовсе не был таким нечувствительным и непоколебимым борцом, как она думала. Адама обуревали сомнения. В эту минуту он готов был уступить отцу, может быть, даже броситься перед ним на колени и вымаливать прощение.
Нужно было действовать немедленно, вмешаться, встать между ними, иначе она потеряет его навсегда! Лилит положила ладонь на руку Адама, велела ему молчать и громко обратилась к Франсуа:
— Я — Лилит, Царица Ночи, Черная Луна, Черная Ева, Сумрачная мать…
— Знаю…
Франсуа де Вивре сидел по-прежнему с закрытыми глазами. Наконец перед ним был настоящий противник, ибо опасаться следовало не Адама, но Лилит: он всегда это знал.
Он видел ее так отчетливо, как никогда прежде, со всеми ее чудесными и страшными черными покрывалами. Они оба находились там, где когда-то расстались: один напротив другого на ристалище в Ренне, готовые броситься в смертельную схватку…
Она сидела на черной лошади, а он — на рыжеватом Турнире, как всегда в этих снах. Ее длинные покрывала развевались, словно огромный плюмаж. Она была прекрасна. И чем страшней она казалась, тем была соблазнительней. Вся опасность исходила именно отсюда: так хотелось уступить, признать себя побежденным ею… Позади них стояли оруженосцы: за ней — Адам, за ним — Юдифь, обычные свидетели схватки, которую не могут постичь…
— Почему вы закрываете глаза? Вы боитесь?
— Я не боюсь. Я не должен смотреть на вас: вам это прекрасно известно.
— Тогда, если вы не можете смотреть на меня, то слушайте!
Внезапно Лилит издала долгий, пронзительный вопль; это был крик самки, животный крик, в котором звучало яростное плотское желание. Она провыла его так неистово, что этот первобытный зов отнял почти все ее силы. Франсуа почувствовал, как сердце заколотилось еще сильнее. Именно такой крик испустила Лилит тогда, в комнате его родителей!
У него стучало в висках, голова его кружилась. Второй раз за эту ночь он почувствовал приближение конца. Франсуа должен взять себя в руки. Ценой невероятного усилия он приказал себе возвратиться к жизни. Если он будет играть по правилам, которые предлагает противник, он пропал!
— Так вы боитесь, господин де Вивре?
Голос Лилит звучал торжествующе. Франсуа ответил, собрав все спокойствие, на какое оказался способен:
— С какой стати мне бояться какой-то девицы?
Лилит усмехнулась:
— Это я-то девица? Я, мать?
— Я в это не верю.
— Почему?
— Слышу по вашему голосу.
Внезапно Лилит потеряла контроль над собой.
— Я — мать! В десятки раз больше, чем…
— Чем что?
Наступила тишина. В полутемной комнате повисло страшное напряжение, которое ощущали все присутствующие.
Лилит заговорила вновь:
— У меня есть сын. Его зовут Филипп. Он родился в ночь на День всех святых.
— Когда именно?
В голосе Франсуа де Вивре прозвучало столько неподдельной тревоги, что его собеседница внезапно встревожилась:
— Сразу после полуночи. К чему ваш вопрос?
Франсуа медленно покачал головой:
— Существует поверье… Ребенок, который родился в последний час Дня всех святых, проживет сто лет; это про меня. Но тот, кто явился на свет чуть позже, в первый час Дня поминовения усопших, проживет лишь один день.
