Он хотел возразить мне относительно уважения к ней в Швеции. Я сказала ему: отлично, но какая вам с нее польза, если она потеряет то, чем обладает в России? Это, похоже, поразило его, и он замолчал. Молчание длилось долго, после чего он заговорил о дожде и о погоде, а я предложила вернуть регента. Он побежал к двери, чтобы позвать его. Когда тот вошел, мы попрощались, явилась свита, а они откланялись. За время всего разговора, что я вела с королем, он не издал ни звука о договоре — ратифицирует он его или нет. Он сказал мне только, что считает достаточной гарантией свое слово. На это я ответила, что в принципе все можно принять на словах — но заключение и развитие всех принципиальных отношений между государствами делаются в письменной форме»{1096}.
На этом дело остановилось. 19 сентября Екатерина сообщила генералу Будбергу о мере двуличности молодого короля — ибо теперь она выяснила, что, нашептывая на виду у всех сладкие безделицы о своих намерениях, он на деле пытался обратить девочку:
«Великая княгиня-мать считала, что заметила в короле большую любовь к своей дочери, потому что он часто и подолгу разговаривал с ней тихим голосом. Так вот что я выяснила: эти разговоры оказались далекими от объяснений в любви — его речи касались религии. Он пытался обратить ее в свою веру — абсолютно секретно, заставив ее пообещать не говорить об этом ни одной живой душе. Он говорил, что хотел бы читать с ней Библию, и даже сам объяснял ей догматы; она должна была принять единую с ним веру в день, когда ее коронуют; и так далее. Она ответила, что не сделает ничего подобного, не посоветовавшись со мной. Но королю только семнадцать лет, и он, занятый лишь своими теологическими идеями, не может предвидеть печальных мирских последствий и для великой княгини Александры, и для него самого, поменяй принцесса религию»{1097}.
Екатерина поведала Будбергу, каковы могли быть эти последствия:
«Начать с того, что первым результатом этой непродуманной акции стала бы потеря ею всего своего влияния в России; ни я, ни ее отец, ни мать, ни братья, ни сестры не смогли бы увидеться с нею снова, и она никогда бы не осмелилась даже ногой ступить в Россию. Вследствие этого она тут же потеряет свое значение для Швеции и останется с очень значительным приданым на милость бедной и ненасытной страны, которая не удержится и начнет отнимать у нее, кусок за куском, под предлогом необходимости для государства, деньги и остальные ценности»{1098}.
Екатерина проинструктировала своего посла, чтобы отныне он ничего больше не предпринимал в этом направлении, не говоря на эту тему и тем более — не настаивая на ратификации договора, но наблюдал и замечал, что король сделал или сказал — и передавал ей все, что было сказано после возвращения делегации из Петербурга.
Шведы уехали 20 сентября, в день сорокадвухлетия Павла. Тот факт, что они выбрали именно этот особый день для отъезда, не оставшись на праздник, чрезвычайно поразил публику и подчеркнул, что все неблагополучно. О том, что произошло, не было сделано никаких официальных заявлений. А после всех фанфар, которыми сопровождалось прибытие ко двору шведской делегации, неизбежно распространились слухи, что дело пошло не так. Один слух сообщал, что Густав-Адольф был щедро подкуплен королем Пруссии, заинтересованным в том, чтобы он не женился на русской княгине, а другой — что вся вина на Моркове, и что его удалили от двора.
Великий князь Александр был рад увидеть спины шведов — не только из-за оскорбления, нанесенного его сестре, но также потому, что не любил явления, названного (в письме ла Арпу) «еще одним разгулом праздников, балов, различных ужинов всех сортов»{1099}. Несмотря на гордую похвальбу в его детские годы, Екатерина не преуспела в ваянии из «монсеньора Александра» того, чего ей хотелось. Он не только проявлял нелюбовь к атмосфере и стилю двора своей бабушки и отвращение к идее в свою очередь стать императором, — в последние несколько лет он стал вызывающе близок с отцом. И он, и Константин с энтузиазмом принимали участие в военных занятиях Павла в Гатчине и Павловске. Екатерина воображала, что к этому времени Александр достаточно пропитается презрением, испытываемым к великому князю Павлу всеми при дворе, чтобы стать невосприимчивым к его влиянию. Но этого не произошло. Похоже, Александр боялся и отца, и бабушки — но первого больше уважал. Попавшийся между ними двоими, он решил притворяться.
В то же время его бабушка ждала срочного ответа на вопрос — можно ли подготовить его к приему императорского трона после ее смерти, таким образом отрезав Павла от наследования. Эта идея была отвратительна Александру, и не по одному пункту, но он не мог заставить себя высказаться откровенно. Летом 1796 года Екатерина также попыталась заручиться в этом вопросе поддержкой Марии Федоровны, попросив ее уговорить Павла подписать акт о самоотречении. Она думала, что сможет сыграть на семейных неурядицах великой княгини — потому что Павел влюбился в одну из фрейлин жены. Но великая княгиня осталась непоколебимо лояльной — и в любом случае Павла было бы не уговорить подписать такой документ. В октябре Екатерина напрямую подступила к внуку; он доверился своей матери и не дал ясного ответа. К концу месяца вопрос наследования все еще не был решен.
20 октября Екатерина написала Гримму:
«Я проповедую и буду проповедовать здравый смысл всем королям — назло разрушителям тронов и общества и несмотря на всех приверженцев дурной противостоящей системы. Увидим, кто окажется царем горы — рациональный довод или чушь, провозглашаемая вероломными сторонниками отвратительной системы, которая сама по себе исключает и топчет основу самих понятий религии, чести и славы»{1100}.
Можно сказать, что это были ее последние слова — и Гримму, и миру.
21. Смерть и
