Конечно, о картине знал Ле Галле, но что именно было ему известно? Только то, что Чайна Ривер хотела похитить произведение искусства из коллекции Ги Бруара. И ничего больше. На какую именно картину она нацелилась, кто ее нарисовал, откуда она взялась и как было совершено ограбление… Единственным человеком, посвященным во все подробности, был сам Сент-Джеймс. В его власти было поступить сейчас так, как он сочтет нужным.
— В нашей семье отец всегда передавал ее старшему сыну, — пояснила племяннику Рут. — Наверное, так наследник становился патриархом. Тебе хотелось бы иметь ее, дорогой?
Адриан покачал головой.
— Со временем, возможно, — ответил он ей. — Но не сейчас. Отец хотел, чтобы она была у тебя.
Рут с любовью коснулась картины в том месте, где на переднем плане навеки застыли текучие складки платья святой Варвары. За ее спиной неизменные каменщики вытесывали и укладывали гранитные глыбы. Рут улыбнулась спокойному лику святой и прошептала:
— Спасибо, брат. Спасибо. Ты сдержал слово, которое дал маме.
Она встрепенулась и спросила Сент-Джеймса:
— Вы хотели увидеть ее снова. Почему?
Ответ оказался очень простым.
— Потому что она прекрасна, — сказал он, — а я пришел сказать вам «прощайте».
После этого он ушел. Они дошли с ним до лестницы. Он просил их не провожать его дальше, так как дорога ему известна. Но они все же спустились на один пролет и остановились на площадке. Рут сказала, что хочет отдохнуть у себя. Она слабела с каждым днем.
Адриан вызвался сам уложить ее в постель.
— Возьми мою руку, тетя Рут, — велел он ей.
Дебора дожидалась завершающего визита невролога, который наблюдал за ее выздоровлением. Он должен был снять последний запрет, после чего они с Саймоном смогут отправиться назад, в Англию. Она даже оделась соответствующим образом, предвкушая благословение врача. И села на неудобный шведский стул у кровати, а чтобы не оставить у врача никаких сомнений относительно своих желаний, даже свернула одеяло и простыню, подготовив место для следующего пациента.
Ее слух улучшался с каждым днем. Швы с подбородка сняли. Синяки заживали, царапины и ссадины на лице исчезали прямо на глазах. Вот с внутренними повреждениями дело обстояло сложнее. Пока никаких особых неудобств они ей не причиняли, но Дебора знала, что день расплаты рано или поздно придет.
Когда дверь ее палаты отворилась, она ожидала увидеть врача и даже привстала, чтобы поздороваться. Но на пороге стоял Чероки Ривер.
— Я сразу хотел прийти, но… дел было много. А когда их стало меньше, я не знал, как показаться тебе на глаза. И что сказать. Я и сейчас не знаю. Но мне надо было прийти. Через пару часов я уезжаю.
Она хотела пожать ему руку, но он не взял протянутую ему ладонь.
— Мне очень жаль. — Она опустила руку.
— Я везу ее домой, — продолжал он. — Ма хотела прилететь и помочь, но я сказал…
Он усмехнулся, но не от радости, а чтобы скрыть горе. И провел по своим кудрявым волосам ладонью.
— Она бы не захотела, чтобы ма приехала. Она вообще никогда не хотела, чтобы ма была рядом. Да и вообще, что толку ей сюда ехать: лететь в такую даль, чтобы тут же развернуться и назад? Но она рвалась приехать. И так плакала. Они не разговаривали… не знаю сколько. Может, год. А может, два. Чайне не нравилось… не знаю. Я вообще не знаю, что ей нравилось, а что нет.
Дебора настойчиво усаживала его на низкий неудобный стул.
— Не надо. Лучше ты посиди, — говорил Чероки.
— Я на кровать сяду, — ответила она и примостилась на уголке оголенного матраса.
Чероки опустился на стул, но не на все сиденье, а только на край и уперся локтями в колени. Дебора ждала, когда он заговорит. Сама она не знала, что сказать, кроме того, что она очень сожалеет о случившемся.
— Я вообще ничего не понимаю, — продолжал он. — До сих пор не могу поверить… Ведь не было никаких причин. Но она спланировала все заранее. Только вот понять не могу зачем.
— Она знала, что у тебя есть маковое масло.
— Для смены часовых поясов. Я ведь не знал, чего ожидать. Сможем мы уснуть или нет, когда попадем сюда. Я не знал… ну, это… сколько мы будем привыкать к другому времени и привыкнем ли вообще. Вот я и купил масло дома и взял его с собой. А ей сказал, что пользоваться можем вместе. Но я к нему так и не прикоснулся.
— И даже забыл, что оно у тебя с собой?
— Не забыл. Просто не думал. Может, оно было у меня. А может, я отдал его ей. Я вообще о нем не думал.
Он оторвал взгляд от своих туфель и посмотрел на Дебору.
— Когда она травила им Ги, она, наверное, забыла, что это мой флакон. И просто не отдавала себе отчета в том, что он весь в моих отпечатках.
Теперь отвела глаза Дебора. На краю матраса обнаружилась вытянутая нитка, и Дебора обмотала ее вокруг своего пальца. Посмотрела, как наливается кровью ногтевое ложе.
— Отпечатков Чайны на флаконе не было. Только твои.
— Ну да, но этому должно быть какое-то объяснение. Например, она так его держала. Или еще что-нибудь.
В его голосе звучало столько надежды, что Дебора не нашла в себе силы ответить, только посмотрела на него. Пауза между ними все затягивалась. В тишине она услышала сначала его дыхание, потом из коридора донеслись голоса. Кто-то спорил с медперсоналом, какой-то мужчина требовал отдельной палаты для своей жены. Ведь она, «черт возьми, работает в этой дурацкой больнице. Неужели она не заслужила чуть более внимательного отношения?»
Наконец Чероки хрипло спросил:
— Почему?
Дебора не знала, где взять слова, чтобы ответить. С ее точки зрения, брат и сестра Риверы отплатили друг другу ударом за удар, но и это не помогло уравновесить чаши весов, потому что когда речь идет о совершенных преступлениях и перенесенных страданиях, то месть всегда кажется неадекватной, особенно некоторое время спустя.
— Чайна ведь так и не простила вашу маму, правда? За то, какой она была, когда вы были детьми. За то, что ее никогда не было рядом. За детство, проведенное в мотелях. За магазины, в которых она покупала вам одежду. За свою единственную пару туфель. Она так и не смогла понять, что это всего лишь мир, который ее окружает. И ничего более. Все это значит только то, что значит: мотель — это просто мотель, одежда из секонд-хенда — это просто одежда, туфли — это туфли. а мама, которая приезжает на день или на неделю, — это все равно ее мама. Но для нее все имело какой-то особый смысл. Она воспринимала жизнь как великую несправедливость, совершенную по отношению к ней, вместо того чтобы воспринимать ее как набор карт, с которыми она вольна поступать как хочет. Ты понимаешь, о чем я?
— Значит, она убила… Значит, она хотела, чтобы копы поверили… — Чероки явно не в силах был взглянуть правде в лицо, не говоря уже о том, чтобы произнести ее вслух. — Нет, я все равно не понимаю.
