Пуришкевича, Милюкова и др. Его речь была посвящена разоблачению либеральной софистики и критике тактики блока, который в ноябре попытался поднять «знамя борьбы». Представитель соц.-дем. фракции говорил, что блок фактически свернул это знамя: «Мы полагаем, что правительство – и я уверен, что оно в душе подтвердит это – совершенно не думает, что вы ведете с ним серьезную борьбу (обращаясь к министрам: “не правда ли, господа”?). И оно совершенно право. Ведь для того, чтобы это правительство сошло со сцены и явилось правительство, которое нужно стране, нужна решительная борьба, нужно движение народа. Но такое движение может перейти в революцию. А можете ли вы в сочетании революционных перспектив в стране осуществить свои империалистические мечтания… Правительство понимает, что о борьбе с ним с вашей стороны не может быть и речи, и оно черпает свою силу в вашем патриотизме и в ваших империалистических тенденциях. Можно ли себе представить более горькую иронию судьбы».
После Милюкова выступил Керенский. Выделим его речь особо, ибо она имела некоторые последствия, которые должны быть здесь отмечены и по своему содержанию требуют известного пояснения. Политические выступления 15—16 февраля завершились речами представителя правых фракций проф. Левашова и от группы «независимых» казака Караулова. И тот и другой выступили с предложением практических рецептов для достижения победы в «великую освободительную войну», как выразился лидер правых; и тот и другой были недовольны речами, посвященными ожесточенной борьбе с правительством. Характерен был тон речи Левашова: «Судьба возложила на нас тяжелую и вместе с тем великую задачу – отбить занесенный над Европой бронированный тевтонский кулак, разорвать и уничтожить приготовленные для нас немцами невольнические цепи». Во имя победы Левашов настаивал на самых энергичных мерах для урегулирования продовольственного дела. Всякого рода совещания «ничего не стоят и ничего не могут сделать». Во главе важнейшего дела снабжения населения должна быть поставлена «твердая, решительная, энергичная и единоличная власть, снабженная самыми широкими полномочиями для пресечения всех злоупотреблений. Такая власть может быть только диктатура (возгласы в центре: ого!). Гос. Дума должна вместе с правительством приступить к разработке условий ее деятельности».
Караулов обвинял Гос. Думу в бездействии: «Страна ожидает от вас не слов, а действий, распоряжений, соответствующего выражения воли. Если законодательное собрание оперирует только словами, то оно – не законодательное собрание, а ни к чему не нужный митинг. Если вы хотите, чтобы ваша мысль и решение имели значение, вы должны их облекать не в форму красивого, яркого слова, а в форму соответствующего законодательного акта… Пока у власти будет оставаться то же безответственное перед Думой правительство, ничего не изменится, сколько бы лиц ни менялось. Я не предлагаю Гос. Думе объявить себя Учредительным собранием, назначить диктатуру или временное правительство. Я знаю, что всего этого вы не сделаете. Но я предлагаю вам… назначить парламентскую комиссию для действительного контроля на местах того, что происходит»584. Заканчивал Караулов, «будучи всегда сторонником самого простого, ясного и категорического решения», предложением введения «смертной казни в отношении лиц, так или иначе способствующих разрухе в тылу» даже «путем борьбы с общественными силами»585.
Речь Керенского по духу была близка тому, что сказал Чхеидзе. По отношению к переживаемому моменту она была обвеяна скорее некоторым пессимизмом, который он противопоставлял «оптимизму» Милюкова и всех тех, кто «стал еще слишком рано делить шкуру неубитого медведя». Хорошо известно, что Императрица весьма резко реагировала на речь депутата-трудовика. Переходя границу присущей ей экспрессии, она писала 24 февраля: «Я надеюсь, что Керенского из Думы повесят за его ужасную речь, – это необходимо (военный закон военного времени), и это будет примером. Все жаждут и умоляют тебя проявить твердость». Дело в том, что до А. Ф., очевидно, дошел слух, что будто бы Керенский в своей речи призывал к убийству (!) Николая II. Этот инцидент послужил предметом рассмотрения в Чр. Сл. Ком. Голицын показал: «По поводу этой речи мне кто-то из министров или служащих канцелярии говорил, что Керенский сказал речь, чуть ли не призывающую к убийству Государя. Мне это показалось сомнительным. Я прочел стенограмму, пропущенную председателем Гос. Думы, – там ничего подобного не было. Тогда я обратился к председателю Гос. Думы Родзянко с просьбой прислать мне непроцензурованную стенограмму его речи. Но Родзянко мне в этом отказал. Этим дело и кончилось». В дальнейшем Голицын дал такие пояснения: «Я не допускал возможности, чтобы была произнесена именно такая речь и такие слова, как мне передавали. Очень многие хотели представить не в том виде, как на самом деле происходило… Если бы Керенским было сказано то, что мне передавали, т.е. что он сказал слова: “надо убить Государя и царскую фамилию”, я считал бы своей обязанностью передать его судебной власти». Очевидно, поводом к таким слухам послужило какое-нибудь выражение, отсутствующее в цензурованной стенограмме.
Вся «ужасная» речь Керенского отнюдь не носила боевого характера и даже с точки зрения А. Ф., если бы она стремилась к заключению мира, должна была в некоторых отношениях произвести впечатление положительное. «Военный кризис, – говорил Керенский, – вступил в свою последнюю фазу, и попытка демократии Европы, оставшейся трезвой, бессильна остановить этот вихрь, в который с безумством бросились все правящие классы Европы. Но исход последнего акта, в который вступает кровавая трагедия, еще не предрешен. Силы истощаются, но истощаются у всех. И прежде, чем быть уверенным в исходе и думать, что мы можем без конца продолжать расточение народного имущества, вы должны… более глубоко и с большим сознанием вашей политической, я бы сказал, человеческой ответственности взглянуть в глубину вашей политической совести. Вы должны задать себе вопрос, что сделала не только власть, но что сделали и вы за эти три года, вы, беспрестанно провозглашающие с этой кафедры победу во что бы то ни стало?.. Я не хочу вступать в партийную борьбу. Я хочу, чтобы эта сессия прошла в сознании величайшей ответственности, которая скоро падет на всех нас, без различия политических убеждений. Если нам говорят, что у наших врагов все больше и больше падает настроение, что наш враг истощается, то наш долг сказать, что и мы истощаемся, что настроение наших народных масс падает с бесконечной прогрессией…»
Дальше оратор переходил к характеристике «темных сил» и стремился доказать, что «та работа, которую в последний год совершили Трепов, Шаховской, Риттих, своими результатами превосходит то, что сделал Сухомлинов. Сухомлинов разрушил временно внешний оборонительный аппарат государства.
