Он стал углубляться в прошлое, проверил даты ее освобождения из Бухенвальда, ее перевода в лагерь из мюнхенской тюрьмы, ее ареста. Она замечала, как усиливается выражение скуки на лице Уиллоуби, как Трой, раскрыв перед собой блокнот, рисует человечков с длинными лицами, носами и ушами, потом вырывает листок за листком, комкает и кидает в корзину.
— Можете вы пересказать мне содержание тех листовок, которые вы помогали распространять? — спросил Иетс.
— Это было так давно… — Марианна подкупающе улыбнулась.
— Но вы шли на такие трудности, на такой риск — неужели вы не поинтересовались, что написано в этих листовках?
Он перевел Уиллоуби свой вопрос. Уиллоуби кивнул. Уиллоуби не усмотрел в этом вопросе ничего опасного. Марианна — славная девочка, она не любила нацистов и доказала это на деле; ну что ж, подобные чувства заслуживают уважения.
— Там было что-то против правительства, — сказала она Иетсу. Вполне безопасный ответ; если людей казнили за составление и распространение листовок, значит, там наверняка было много чего против правительства.
— Да, да, разумеется, — с тонкой усмешкой сказал Иетс. — Но я бы хотел, чтобы вы мне рассказали поподробнее.
— Это было так давно, — повторила она, — столько времени прошло с тех пор. И потом, все эти ужасные переживания… Я просто знала, что раз Ганс и Клара о чем-то пишут в листовках, значит, это правильно. То есть я, конечно, читала, но не очень внимательно.
— Расскажите мне о своих родных, — переменил Иетс тему.
— А что вы желаете знать? — Она уже поняла, к чему клонит Иетс. Он хочет изобличить ее во лжи. Если бы в комнате не было Уиллоуби, можно было даже признаться, объяснить Иетсу, что она пошла на это маленькое искажение истины, потому что жить было трудно и хотелось хороших платьев, и сытной еды, и всего того, что у американцев имелось в изобилии. Но при Уиллоуби она вынуждена была держаться за свою ложь. Не стоит его огорчать; и потом, это такой человек: узнай он, что она ему солгала, он больше никогда не поверит ни одному ее слову.
— Что я желаю знать? — переспросил Иетс. — Все. Кто был ваш отец, чем он занимался?
Ее отец был гейдельбергский жестяник, который каждое утро надевал синий комбинезон и, захватив завернутый в газету завтрак, уходил на работу. Но для брата профессора это, пожалуй, слишком скромно. Брат профессора должен быть персоной поважнее.
— Он был подрядчиком по кровельным работам, — сказала она.
— В каком родстве он состоял с профессором Зекендорфом?
— Как в каком? Его родной брат. — Она улыбнулась.
— Старший? Младший?
— Младший.
— Марианна, как это ни удивительно, у профессора Зекендорфа никогда не было братьев.
Взгляд Марианны, слегка скосившись, уперся в стену позади Иетса. Уиллоуби с беспокойством спросил, что такое сказал Иетс.
Иетс перевел ему свои слова.
Уиллоуби повернулся к девушке:
— Это правда, Марианна?
— Нет.
— Вот видите! — сказал Уиллоуби. — Да вы что, собственно, хотите доказать?
Трой перестал рисовать человечков. Он теперь быстро писал карандашом в блокноте.
— Если у профессора не было братьев, Марианна, значит, вы не можете быть его племянницей.
— Но я его племянница! — сказала она. Ее голос чуть-чуть не сорвался. Еще минута, и она бы расплакалась. Она вытащила из сумочки носовой платок. — Кто-то вам наговорил на меня! Люди так завистливы. Не могут перенести, когда другому хорошо!
— Что? Что такое? — спрашивал Уиллоуби. Сердце его уже снова растаяло.
— Может быть, вам еще скажут, что я и в концлагере не была? Что я не переносила пыток, раз у меня на теле нет рубцов? Да, они старались не попортить мое тело, они были осторожны, когда сажали меня в ледяную ванну… Много вы знаете, вы, американцы!…
— Что она говорит? Иетс, ради Бога!
— Опять пережевывает свою старую басню о ледяной ванне, — пояснил Иетс.
Уиллоуби сорвался с места:
— Обычно, Иетс, вы готовы развесить уши перед каждым, кто выдает себя за жертву нацистов. А тут вас вдруг одолел скептицизм — только потому, что я взял под защиту эту бедную девочку.
Марианна вдруг зарыдала. Для удобства Уиллоуби она решила прибегнуть к своим скудным познаниям в английском языке.
— Гестапо — там тоже так спрашивали — тоже так…
— Это просто гнусно! — вскричал Уиллоуби. — Вы, кажется, считаете себя офицером и джентльменом!
— Она всех нас дурачит, включая и вас, сэр. Я вам это сейчас докажу!… Вы правильно сказали — это просто гнусно!
— Доказывайте, если можете!
— Марианна, перестаньте хныкать, от этого цвет лица портится. Скажите мне лучше, когда вы последний раз видели вашего дядю?
Она высморкалась и напудрила нос — она и в самом деле плакала, от страха, от обиды, от жалости к самой себе.
— Ну, Марианна, я жду. Когда?
— В 1942 году, в Мюнхене. Бедный дядя, он так всегда тревожился за Ганса и Клару.
Иетс нажал кнопку, скрытую под столом. Где-то в другой комнате загудел зуммер.
Вошел старый профессор. Увидя столько народу в маленьком кабинетике, он смутился и растерянно заморгал, не зная, чего от него хотят. Ему бросился в глаза затылок девушки, изящная линия ее спины; он встретил удивленный взгляд припухших глаз Уиллоуби.
— Кто это? — спросил Уиллоуби.
Марианна оглянулась. Вошедший старик показался ей симпатичным. Только очень уж истощен, видно, что ему нужны питание и уход. Волосы всклокочены, губы синеватого оттенка, многих зубов недостает. Она посмотрела на Иетса. Ее удивило его сосредоточенное выражение. Он явно наблюдал за ней. И вдруг ее осенило — этот старик, выжидательный взгляд Иетса…
Она вскочила. В одно мгновение старик очутился в ее объятиях. Она целовала его; от него пахло скверным мылом, порошком от насекомых и дезинфекцией, но она целовала его. И приговаривала:
— Ах, какая радость! Какая радость! Дядечка, дорогой, миленький! — Дальше пошла такая скороговорка, что даже Иетс ничего не мог разобрать.
Она переигрывала. Иетс отчетливо слышал фальшивую ноту, но фальшивая нота — еще не достаточный материал для обвинения.
Ее не смущало, что старик всячески вырывался из ее объятий, отталкивал ее и настойчиво твердил:
— Я вам вовсе не дядя! Herr Leutnant Иетс, что это еще за комедия?
Но Марианна торжествовала; погода снова будет благоприятствовать ей. Буря миновала, и теперь нужно только выдержать свою роль до конца, а с этим она справится. Встретив столь грубый отпор, она умерила свои восторги и зашептала тоном проникновенной жалости:
