впервые за все время внимательно посмотрел на свою жену. Светлые волосы, добрые голубые глаза, полные сострадания, и покрасневший от слез нос — она, несомненно, была прехорошенькой. Дофин выдавил из себя некое подобие улыбки и прошептал:
— Спасибо, моя душенька...
В скором времени Мария-Жозефа станет «душенькой» для всей королевской семьи, завоевав их любовь своей добротой, терпимостью и доброжелательностью. На данный же момент молодожены уснули, каждый на своей половине кровати. Оба чувствовали себя смертельно уставшими, поскольку день выдался непростым.
Наутро, придя проверить простыни, фрейлины не обнаружили на них того, что искали, зато крайне удивились, увидев подушки обоих супругов мокрыми от слез.
Узнав об этом, король лишь нахмурил брови, а Мориц и вовсе предпочел оставить свои мысли при себе и не высказываться по этому поводу. Он считал, что лучше всего оставить все, как есть, и положиться на волю случая. Вскоре маршал заметил, что молодожены, по крайней мере, перестали отворачиваться друг от друга и начали почаще улыбаться. И немудрено — первая брачная ночь, несмотря на бесконечные потоки слез, стала началом их крепкой дружбы, которая со временем переросла в нечто большее. Довольно скоро принц понял, что у них с Марией-Жозефой немало общего — они оба любили чтение, были набожны, занимались музыкой, восхищались цветами, и их совместная жизнь тут же стала теплее и сердечнее. Покои принца и принцессы были чем-то вроде мирного островка в бушующем море дворцовых интриг и заговоров.
Сложно сказать, когда именно дофин перестал относиться к супруге как к младшей сестре. Точно одно — произошло это далеко не сразу после свадьбы, ведь их первенец появился на свет только в начале 1750 года. Это событие принесло немало радости всей стране, но больше всех было доволен Мориц, который до конца своих дней нежно любил свою племянницу, называя ее «моя маленькая дофина» или «дивная принцесса». И Мария-Жозефа всегда отвечала ему взаимностью.
* * *
В конце зимы возобновились военные действия, и Мориц вернулся в Брюссель. На данный момент была завоевана большая часть территории Бельгии, но для достижения долгосрочного мира на условиях Франции необходимо было подчинить себе и Голландию, в частности Маастрихт, что снова возвращало мысли Морица к сражению с армией герцога Камберлендского.
В марте маршал вновь погрузился в атмосферу веселья, которую так сильно любил. В Брюсселе жизнь его военного театра шла своим чередом — то и дело ставились новые представления, а количество любовных приключений росло с каждым днем. Мадемуазель Наварр и мадемуазель Боменар, которых можно было назвать давнишними любовницами маршала, были при нем и продолжали, как и раньше, блистать на сцене, но та единственная, которая заставляла его сердце биться сильнее, по-прежнему не покорилась ему. Кстати говоря, мадемуазель Шантийи, едва обнаружив чувства маршала к ней, приложила все усилия к тому, чтобы придать своему браку как можно больше гласности: теперь она именовала себя мадам Фавар. Надо заметить, что внимание Морица, вероятно, ей льстило, ведь по натуре своей она была слишком любознательна и умна, чтобы не понимать, что до нее этому человеку еще никто не мог сказать слово «нет». Актриса с радостью принимала ухаживания маршала и была мила ним, но выглядела при этом не более чем ловкой и хитрой бабочкой, которая, привлеченная светом, кружит вокруг факела, не подозревая, что может опалить свои крылья.
Мориц действительно полюбил ее... Его чувства к женщине, которую он называл «колдуньей», оставались прежними, но чем больше времени проходило, тем быстрее угасала страсть. Он знал наверняка, — и это не могло не злить его, — что имеет дело с женщиной, которая любит своего мужа и имеет прекрасную репутацию, и именно это не позволяло ему открыто признаться актрисе в своих чувствах. Ему хотелось, чтобы она сама пришла к нему или, на крайний случай, чтобы постепенно влюбилась в него, ответив на его долгие ухаживания. Мысль о том, что мадемуазель Шантийи рассмеется ему в лицо, услышав, что он надеется не на мимолетную интрижку, а на длительные отношения и взаимные чувства, была невыносимой.
К счастью, у него практически не было времени, чтобы еще больше усложнять отношения со своей пассией. Его злопыхатели, оставшиеся в Версале, вновь принялись за старое и сразу же после свадьбы Марии-Жозефы и Людовика начали плести интриги. Они утверждали, что маршал теряет время и нарочно бездействует, находя в этом удовольствие, ведь бездействие позволяло ему строить из себя важную шишку и набивать карманы. Они так усердно очерняли его, что даже король, который, хоть и уважал маршала по-прежнему, все же решил отправиться в Брюссель и лично убедиться в истинности слухов — несмотря на слезы и уговоры мадам де Помпадур, которая не хотела с ним расставаться даже ненадолго.
Присутствие Людовика XV, который требовал от Морица скорой и безоговорочной победы, чтобы утереть нос версальским сплетникам, немного остудило любовный пыл маршала. В его голове даже созрел некий план — он сообщит Жюстине, что больше не будет ей докучать своим вниманием. Он надеялся, что она слишком привыкла к его вниманию и не захочет этого лишаться. Он написал:
«Мадемуазель Шантийи, хочу проститься с вами; вы, без сомнения, обольстительница куда более опасная, чем сама Армида. Воплощаете ли вы образ Пьеро, или находитесь под маской Любви, или даже если играете простую пастушку — неважно, в любом образе вы настолько прекрасны, что очаровываете всех без исключения. Я вдруг поймал себя на том, что тоже поддаюсь вашему волшебству. Какая была бы блестящая победа, сумей вы подчинить меня себе окончательно! Но я благодарен вам за то, что вы не пустили в ход всего своего очарования. Вы, со своим пастушьим посохом, который есть не что иное, как волшебная палочка, могли бы сойти за молодую волшебницу, поразившую заклинанием беднягу — французского принца, которого, кажется, зовут Рено. Я уже почти представил себя, окруженного цветочками, что, конечно, смертельно для любого любимца Марса. Я содрогнулся от ужаса при этой мысли. Да и на самом деле, что сказал бы король Франции и Наварры, застань он меня не с пылающим факелом возмездия в руке, а с цветочной гирляндой? И, несмотря на опасность, которой вы меня подвергли, я все равно не могу винить вас за собственную слабость — вы прекрасны. Но лишь отойдя в сторону, я смогу избежать этой опасности.
Прощай, прекрасная богиня,
Любимая народом как святыня.
Желанья исполняй, твори добро.
И будет пусть любовь твоя длинна, как мирозданье,
Как дружба нежная от сердца моего.
Простите мне,
