пришли. Согласитесь, наконец, что еврей держит вас в руках. Живите, чтобы помнить его, носите раскаленное железо в душе вашей, подобно проклятию, которое наложено на него по воле вашего народа, по учению вашей веры. Вот вам слова мои… В последний раз встречаемся мы с вами, и кто знает, сегодня, быть может, последний день вашей жизни, доктор Фабос!
Он склонился вперед, и в глазах его засверкали огоньки всех страстей, какие только скрывались в глубине его души. Никому, я думаю, не приходилось слышать таких угроз, какие он наговорил в эту ночь мне. Одного тона их достаточно было, чтобы кровь застыла у вас в жилах, всякое движение его указывало человека, жаждущего человеческой крови с бешенством дикого зверя. Признаюсь откровенно, у меня мороз пробегал по коже в то время, как я слушал его. Вспомните отдаленность фермы от всякого жилья, уединенное болото, ночную тишину, жизнь, поставленную на карту, — и вы не удивитесь, что я не мог отвечать сразу.
— Вы угрожаете мне, — сказал я, стараясь казаться спокойным, — и, однако, как один ученый вашего племени, я на вашем месте догадался бы, что час исполнения угрозы не наступил еще. Я приехал сюда, чтобы просить у вас услуги и в то же время сделать вам не менее ценное предложение, от которого вряд ли вы откажетесь. Рассмотрим все это с одной исключительно деловой точки зрения и посмотрим, не можем ли мы прийти к соглашению. Вы должны прежде всего знать, что я пришел не с пустыми руками…
Он прервал меня диким криком, таким диким, что я оцепенел от удивления.
— Безумец! — крикнул он. — Я владею царским состоянием… Что вы можете дать мне более ценного?
Я не медля ответил ему:
— Свободу вашей жены Лизетты, которую сегодня утром арестовали в Вене.
Я видел, что нанес ему страшный удар в сердце. Крик, раздавшийся вслед за моими словами, мог вырваться только из недр ада. Я никогда еще не видел человеческого лица, до такой степени искаженного и любовью, и ненавистью, и злобой. Задыхаясь и с хриплым свистом, вырывающимся из груди его, вскочил он на ноги и стал дрожащей рукой искать палку, стоявшую у кресла… Бульдог тоже вскочил и приготовился к прыжку.
— Удержите вашу собаку, или, клянусь Богом, я убью вас там, где вы стоите, — крикнул я и затем заговорил с ним тем же тоном, каким он до сих пор говорил со мной: — Великий доктор Фабос из Лондона снова принял присущий ему образ, как видите. Безумец, скажу я вам в свою очередь, неужели вы думали, что имеете дело с ребенком? Женщина эта в тюрьме, говорю вам. Деньги мои заключили ее туда… Я один могу освободить ее — я один, Валентин Аймроз. Выслушайте это и на коленях просите ее свободы… Слышите вы, олицетворение зла? Становитесь на колени, или она дорого поплатится за вас. Будете вы теперь слушать меня или прикажете уйти? Ваша жена Лизетта, маленькая брюнетка из Марселя… Не говорил ли я вам еще на Санта-Марии, что имел честь познакомиться с нею? Безумец! Как можно было это забыть?.. Она будет отвечать за вас.
Слова срывались у меня с истым красноречием безумца, и я никак не мог остановиться. Я сделал мастерский ход и с этой минуты был так же в безопасности в этом доме, как будто бы сотни друзей охраняли меня. Еврей был повержен к моим ногам. Бледный, как призрак, с судорожно сжатыми руками и дрожа всем телом как в лихорадке, опустился он медленно в кресло. Глаза его с ужасом устремились на меня, и казалось, что ему остается всего несколько минут жизни.
— Моя жена, Лизетта… да-да… отвечать за меня… Я старик, и вы сжалитесь надо мной… Скажите же, что вы сжалитесь надо мной… вы, доктор Фабос из Лондона! Что сделал худого вам старый бедный еврей? О, не трогайте ее, ради самого Бога!.. Я скажу вам все, что вы желаете, дайте мне время… Я старик, и свет гаснет в моих глазах… дайте мне время, и я расскажу вам. Лизетта… да-да… я поеду в Вену, она ждет меня. Черт возьми! Вы не разлучите меня с Лизеттой…
Я налил в стакан джину и поднес к его губам.
— Слушайте, — сказал я. — Ваша жена арестована, но я могу освободить ее. Напишите мне правдивую историю мисс Фордибрас, и я сегодня же отправлю телеграмму, чтобы ее освободили. Никаких других условий я не желаю. Историю Анны Фордибрас — только этой ценой можете вы мне уплатить… сейчас, здесь… Других шансов у вас нет!
Напрасно будет говорить о последовавшей за этим сценой — о злобном ворчании, о жалобных мольбах, об истерических воплях. За неделю до того, как я уехал из Англии на своей яхте, сделал я удивительное открытие, что старик этот женился в Париже на молодой женщине и что — таковы бывают разительные контрасты в жизни, — он любил ее со всей преданностью и страстью молодости.
Сделанное мной открытие спасло меня уже на острове Санта-Мария; сегодня оно должно было спасти мою маленькую Анну и снять с нее гнет сомнений. Шансы мои не могли ни на одну минуту больше подвергаться риску. Каждое слово в адрес этого гнусного человека все больше и больше приближало меня к цели.
— Лизетту, — продолжал я, видя, что он молчит, — Лизетту обвиняют в присвоении бриллиантов, принадлежащих когда-то леди Мордент. Я признал тождественность этих бриллиантов. Гарри Овенхолль, который по вашему наущению собирался обокрасть меня в Суффолке, обвинил ее в этом преступлении и начал дело против нее. Вам решать, должны ли мы ехать в Вену или постараться убедить леди Мордент взять обратно свое обвинение. Даю вам сроку десять минут по часам на камине. Употребите их с пользой, умоляю вас. Подумайте, пока еще не поздно, как вам лучше поступить: свобода для этой женщины или суд и наказание. Что из двух, скажите, старик? Скорее, время для меня дорого.
Он сидел несколько минут молча, с закрытыми глазами, барабаня пальцами по столу. Я знал, что он думает о том, выиграет он или проиграет, если позовет кого-нибудь из скрывающихся приверженцев и прикажет убить меня. Один свидетель будет устранен…
