слышал, чтобы хоть в каком-либо из миров живые существа научились жить без сердца.
Мы были счастливы, знаешь? Писатели сотни лет слагали прозу о любви, художники посвящали ей полотна, режиссёры снимали картины, восхваляя её имя, но всё, что было у нас, было иным. Нас нельзя было назвать идеальными, но мы любили друг друга так сильно, что ни одно из сказанных нам в спину слов не имело значения.
Когда ты родилась, для меня, честно, ты была лишь очередным ребёнком в роду, которому я стал чем-то вроде… талисмана, не знаю. Или старой ненужной вазой, которая передаётся от предка к потомку. Забавно, если так подумать… Ну, не важно. Так вот, очередной ребёнок, какими были десятки до тебя. Ничего особенного: появившийся на свет человек, которому суждено было заполнить собой отмеренный отрезок истории.
Ты росла. Развивалась. Я только смотрел, как до этого смотрел, как рос твой отец, и твой дед, и твоя прабабушка, и представлял, как когда-то увижу твоих детей, и детей их детей, и так далее, пока мне наконец не надоест, но… ты сама решила, что всё будет иначе.
Я нравился тебе. Ты не скрывала этого ни от кого, даже от родителей, которые, в общем-то, были категорически против. Я, если честно, тоже. Знал, что из этого ничего не выйдет, и не видел смысла даже пробовать, а ты…
Боже! Ты сдаваться не собиралась. Была настойчива. Я не понимал. Думал, зачем, когда вокруг столько парней твоего возраста? А ты плевать хотела на мои непонимания. Говорила, мол, знаешь, что в итоге мы будем вместе, а мне приходилось только прятать глаза в сторону, когда на меня с презрением смотрел твой отец.
Все считали это подростковой глупостью. Все, кроме тебя. И где-то спустя полгода случай позволил тебе доказать свою серьёзность всем остальным, включая меня.
Тогда мы уже были друзьями. Довольно близкими, чтобы проводить время вместе, но недостаточн ыми, чтобы, скажем, делиться какими-то секретами… В общем, в один день я вернулся в Дубров после долгой рабочей поездки и внезапно свалился с болезнью. Что-то вроде человеческой ветрянки, разве что я был покрыт не красными прыщами, а фурункулами размером с фалангу большого пальца. Зрелище ужасное. Я заперся в квартире, потому что боялся, что это заразно, но многие вещи всё же не мог делать сам, и ты вызвалась помочь, заручившись поддержкой Дани как миротворца. Вы двое проводили со мной по восемь часов в день, пока я бодрствовал, а потом уходили, оставляя меня отдыхать на ночь. По крайней мере, я именно так и думал. Но однажды ночью мне стало очень плохо, и я начал задыхаться. Пытался дотянуться до телефона — но всё было бе з толку: я только уронил его на пол с прикроватной тумбочк и, вместе со светильником и книгой, которую читал перед сном.
Тогда я подумал — всё кончено. Закрыл глаза, позволяя недугу забрать меня, но услышал шаги в коридоре, и уже спустя пару секунд ты оказалась в моей комнате, а всё потому, что, оказывается, когда Даня уходил, ты оставалась, но пряталась в кухне, устроившись между холодильником и кухонным гарнитуром — как раз там, где мне тебя было не видно.
Ты была со мной каждую ночь. Я болел чуть больше двух месяцев.
И под самый конец болезни, когда в слежке за мной уже не было смысла (но ты всё равно оставалась, просто уже не пряталась), я проснулся утром и увидел тебя, сидящую на полу, подложив под себя плед, и смотрящую что-то в телефоне. Ты была в наушниках и не слышала, как я позвал тебя. То, что было на экране, смешило тебя. Ты улыбалась.
Я навсегда запомнил эту улыбку, потому что именно в то утро растрёпанная, уставшая от бессонных ночей девчонка умудрилась претворить свой план в жизни — и я в неё влюбился, точно так, как, она говорила, будет.
После этого я, честно тебе скажу, перестал считать одинаковые дни, идущие друг за другом. Знаю, ты терпеть не можешь лирику, но прими как факт — благодаря тебе впервые за сто с лишним лет я наконец почувствовал себя живым.
Поэтому мне больно. Не хочу, чтобы ты думала, что предала меня. Теперь я знаю, что ты поступила так, как должна была. И если бы ты сделала по-другому, ты бы не была той, в кого я когда-то влюбился.
Моя Ярослава тоже была сумасшедшей, когда дело касалось спасения чужих жизней, несправедливо поставленных под угрозу, но было кое-что, о чём она не забывала даже в эти моменты: она всегда помнила, что после всего произошедшего будет обязана вернуться домой.
Пусть это будет тебе советом от самой себя. Спасай чужие жизни, но береги свою.
Влас».
Я до последнего стараюсь не плакать. Сначала сворачиваю письмо и прячу его в первую попавшуюся под руку книгу, а уже потом возвращаюсь на кровать, сажусь и накрываю лицо ладонями.
Однако слёзы уже не идут. Вместо этого я просто тру глаза, запускаю пальцы в волосы и смеюсь. Влас так хорошо знал меня: то, к чему я шла непозволительно долго, он осознал гораздо раньше. Жаль только, в этот раз его не было рядом, чтобы указать нужный путь.
Или наоборот — счастье? Знак — пора бы думать своей головой?
В коридоре щёлкает открывающийся дверной замок. В квартиру вместе с запахом чего-то горелого из подъезда входят родители и Артур. Разговаривают. Бранятся, но в шутку. Ранее днём Артур выслушал их признание, простил и, развеивая все сомнения, не пожелал иметь никаких связей с Эдзе. Сказал, что у него уже есть отец, второй ему не нужен. В тот момент напряжение, повисшее в кухне, спало за секунду, а мама, пока папа с Артуром обнимались, поблагодарила меня за то, что я «такой упрямый борец за правду».
Встаю и, не забывая, но принципиально игнорируя трость, выхожу, чтобы встретить семью.
— Привет! — первым со мной здоровается папа. — Давно дома?
— Не очень.
— Мы купили малиновый пирог! — восклицает Артур, тряся картонной коробкой с знакомым логотипом пекарни.
Я гляжу на циферблат часов, висящих на стене напротив.
— Одиннадцатый час уже, — сообщаю.
— Ты сама говоришь: для малинового пирога время есть всегда!
Продолжая распевать одну и ту же фразу, Артур быстро стаскивает ботинки и прямо в куртке следует на кухню, чтобы оставить коробку на столе. За ним идёт
