Мое тело
Мое тело рушится. Падают кирпичи, арматура гнется, стекла лопаются, дерево ломается. Ножи в желудке. Коррозия в горле.
Мои внутренности — заболоченная равнина. Что-то гниет внутри. Воняет. Мои клетки жуют друг друга. Я пожираю сам себя. Теряю стены, обваливаются потолки, скрипят балки, трубы ржавеют. Пещеры в легких, наплывы крови, трясучка, песчаная буря в глазах. Шепот, жалобы костей, заикающийся стон. Растрескавшиеся перегородки, битое стекло. Шум в ушах. Тремор в руках. Гнойная плоть. Пальцы без ногтей.
Пыль. Тучи. Муравьи в черепе. Осы. Змеи. Усталые колонны. Уничтоженные полы. Заваленные комнаты. Лестницы без ступеней. Трещины. Бесшумное биение. Усталость. Слом.
Мое тело.
Хосе Куаутемок Уистлик
Заключенный № 29846-8
Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно
Мы наобум шли по улицам. Хосе Куаутемок шагал молча, внимательно осматриваясь. Через несколько часов нам попался парк. Мы выбрали тропинку и двинулись по ней вглубь. На скамейках спали бездомные; большинство укрылись от холода картонками и газетами, а самые везучие — пледами. Мы отклонились от тропинки в сторону маленького лесочка и сели на траве. Хосе Куаутемок обнял меня. «Мы выберемся, любовь моя», — сказал он. Впервые так меня назвал. Да, мы выберемся.
Я падала от усталости. Эмоциональное напряжение доконало меня. Всего два дня назад я лежала на солнышке в роскошном загородном доме Эктора и Педро и вокруг меня вились официанты и кухарки. Теперь мне казалось, это было в доисторические времена. Если бы не зудящие солнечные ожоги, я вообще бы не поверила, что это случилось со мной. Может, с какой-то другой женщиной, но не со мной.
Я ужасно скучала по детям. Думала, как они там, рассказал ли им Клаудио про мое бегство, думают ли они обо мне. Я всегда считала, что нет хуже предательства, чем матери бросить детей. Оставить малышей на произвол жизненных ураганов — отвратительный поступок, как ни посмотри. Неужели я мерзавка? Неужели я их предала? Простят ли они меня? Возможно, предательство началось гораздо раньше, когда мы с Клаудио, много работая и хорошо зарабатывая, начали оставлять их на нянек и шоферов. Операция по разделению шла исподволь и, следует признать, безболезненно. Мы, конечно, делали усилия, чтобы присутствовать в их жизни, но факт остается фактом: свои прямые обязанности мы переложили на других. Мы отрекались от них, когда говорили няне: «Я вздремну, посмотри за детьми» — или велели шоферу отвезти их на занятия в кружках.
Одна подруга, родители которой были алкоголиками и очень плохо с ней обращались (мать к тому же трахалась направо и налево), как-то раз сказала нечто, показавшееся мне тогда абсурдом. Поняла я ее только в ту ночь в парке: «Родителей не выбирают. Они такие, какие есть, и чем раньше мы это примем, тем лучше для нас». Да, Клаудии, Мариано и Даниеле досталась такая мать, как я. А не какая-то другая. Я любила их всей душой, хоть и бросила, одиноких и беззащитных. Я знала, что они нуждаются во мне так же, как я в них. И по-прежнему наивно верила, что со временем волны улягутся, мы с Хосе Куаутемоком выплывем из этого бурного моря и достигнем суши. Мои дети вернутся ко мне, мы с Хосе Куаутемоком будем воспитывать их на далеком ранчо, без всяких нянь и шоферов, я стану самой самоотверженной матерью в мире, а он — любящим отчимом. Клаудио станет нежно дружить с нами. Он будет жить на соседнем ранчо и обедать с нами, в атмосфере доверия и товарищества. Мы даже отведем ему комнату в нашем доме, если вдруг он захочет оставаться на ночь. Так могут думать только дуры вроде меня, пересмотревшие диснеевских фильмов. С куда большей вероятностью мне светило стать бездомной, чем владелицей очаровательного скотоводческого ранчо посреди зеленой прерии.
Все было против меня, но я не могла позволить пессимизму овладеть мною. Мои новые обстоятельства были таковы. Если я решила уйти с Хосе Куаутемоком, значит, верила в достойный исход дела. Вряд ли он будет идиллическим — но вряд ли будет и катастрофическим. Может, я проживу с ним несколько недель и исчерпаю этот опыт до дна. Да, я никогда больше не стану прежней, и мои шансы вернуться в семью в любом случае меньше нуля. Попадание в тюрьму также очень вероятно. И все же я впервые чувствовала, что моя жизнь — в моих руках. Она, конечно, сломана, но она в моих руках. Не то чтобы раньше мной манипулировали. Я сама принимала решения. Я решила стать балериной, я решила купить «Танцедеи», я решила выйти замуж за Клаудио, я решила родить детей. Да, это были мои решения, хоть и определяемые разными прагматическими силами: моей консервативной семьей, католической школой, кругом подруг, одноклассниками. Страх, вина, мотивация, желания, контроль — все это вливалось в меня подспудно, незаметно. Мы думаем, будто что-то решаем, но ошибаемся: наши решения заложены в нашей ДНК с самого рождения. Я надеялась, что мои дети, по крайней мере, признают за мной отвагу и веру в любовь, какой бы трудной эта любовь ни была, и примирятся с этой незнакомкой — новой мной.
Я подумала об Охаде Нахарине, о приглашении в Тель-Авив и о том, как глубоко я разочаровала свою труппу. Наверняка Альберто, с его честностью и отвращением к замалчиванию, рассказал им все без экивоков. Бесполезно было бы просить его хранить тайну. Он предпочитал выполоскать грязное белье на людях, а не держать в доме, чтобы его вонь отравила коллектив. Он, может, не скажет, что я была у него дома, но точно не станет скрывать допросы полиции и доказательства моей супружеской измены с заключенным. «Мы не едем в Тель-Авив, потому что Марина удрала с беглым убийцей». Он попросит у танцоров тактичности: «Давайте не будем устраивать из этого скандал». Скандал. К этому времени меня волновало только одно: чтобы сплетни не отразились на моих детях. Мне хотелось бы, чтобы они оставались невредимыми, надо всем этим кошмаром. На собственную репутацию мне было уже наплевать. Уйдя с Хосе Куаутемоком, я отвернулась от своего круга. Пусть болтают, что хотят, пусть сплетничают, пока не надоест. Мне стало жаль Клаудио, который вынужден будет встретить грудью публичное осуждение из-за моего побега — побега с убийцей.
