Юдо склевывал крошки за один присест, стуча клювиком по столу, довольно поднимая крылышки, а потом, когда исчезала последняя кроха, вертел головкой, прося добавки.
– Нет, желторотик, знай меру! И незачем так жалобно пищать, меня не разжалобишь… Ну ладно, ладно, уговорил, так уж и быть, на, держи добавку, проглот!
Астра ел не спеша: отщипывал себе кусочек и долго возил его во рту, обволакивая обильной слюной. Он не мог догадываться, о какой еде мечтает Юдо, вкус чего был в эту минуту на его крохотном треугольном язычке, но предположил, что, может быть, вкус какого-нибудь яблока или граната. Алатар оказался трижды прав: если бы Астра стремился к знаниям, а не пусто мечтал… «Ах, Алатар, ты столького мне не открыл!» – сожалел Астра.
Мог ли чудесный снегирь что-либо чувствовать, но юный кинокефал относился к нему, как и ко всему живому. Астра же представлял, что хрустит золотистыми гренками с чёрными, пригоревшими краями и белыми яичными прослойками, обильно политыми сгущённым молоком. Их ему в детстве с любовью готовила мама. Впервые за долгое время его лицо просветлело от крошечной тёплой улыбки.
Позавтракав, Астра вышел из дома. Дверь, примёрзнув к порогу, поддалась не сразу – пришлось несколько раз прикладываться к ней плечом. Промозглый воздух крепко обнял кинокефала. Астра поёжился, грубо застёгивая пальто на пуговицы одной рукой, небрежно и кособоко хлопнул шапкой по голове.
Ступеньки не обледенели – они скрипуче отзывались, когда он давил их сапогами.
Когда Астра вернулся в дом с охапкой дров, первое, что он заметил: что-то не на своём месте, чего-то не хватает. На столе сидел Юдо и склёвывал последние крохи манки.
– Что ты наделал… – вырвалось у Астры, он закрыл ладонью распяленный в немом крике ужаса рот. Горькая обида отравила его. – Ты съел нашу последнюю пищу: от манки и крошки не оставил, рыбу, хлеб – всё подъел! Мы обречены, мы…
Астру захлестнула злоба. В сердцах он сорвал с себя шапку и запустил ею в снегирька, но попал в кувшин – кувшин пошатнулся, плавно упал на скатерть бочком, набросив на её край сиреневую вуаль пролитого пентагонирисового нектара, покатился и, грохнувшись со стола, разбился. От кувшина осталась лишь чарочка. Пугливо пискнув, снегирёк вспорхнул на стоящий рядом со столом шкаф. Почувствовав вину, Астра, спотыкаясь, бросился к Юдо, по-стариковски выгнул спину и, смотря на чудо-птицу сверху вниз молящими глазами, протянул к ней ладони, сложив их, как будто прося милостыню.
– Не бойся! Ну же, лети ко мне! Я тебя больше не обижу, кроха! Ты ведь сам виноват, Юдо: съел несметную пищу в один клюв – как ещё не лопнул! – Юдо строптиво и несогласно чирикнул. – Ну ладно, ладно, я виноват. Не следовало бросать в тебя шапку. Мне что, на колени перед тобой встать? – птаха выдала задумчивую трель. – Ты серьёзно? Я не стану унижаться перед… Ну да, ты прав. Падать некуда. Посмотри, в какое жалкое подобие кинокефала я превратился. Самому себе противен. Ну сколько я протяну без еды: месяц-другой или того меньше? И на кого я буду похож в конце? Желудочный сок прогрызёт у меня в животе дыру, а может, я раньше свихнусь?
Астру прошиб озноб, спёрло дыхание, он закружился на месте, словно что-то ища. Юдо, видя, в какое отчаяние впал его хозяин, спланировал на стол, заскакал и засвистел.
– Надо… надо найти себе пропитание… Зимой – та ещё задача. Разве что… Наловить рыбы. Но как? У меня нет ни снасти, ни наживки, ни сети. Точно: обыщу дом. Что-нибудь да высмотрю!
Рядом с лестницей, ведущей на чердак, на стене висело большое овальное зеркало. Астра разделся перед ним, с осторожностью выудил малахитовую руку из рукава пальто, боясь зацепиться шипами за ткань, сбросил пальто под ноги, с той же осторожностью снял шерстяную кофту, прежде растянув рукав, и от увиденного оцепенел: в отражении некогда белая крахмальная рубашка алела, как лепесток розы. Непослушными, трясущимися пальцами Астра, стиснув зубы и давясь слезами, расстёгивал пуговицы, отдирая присохшую к шерсти ткань. Разобравшись с манжетами, он отправил рубашку к кофте и пальто. С мыльного, в разводах, зеркала, подёрнутого дымкой чужих отпечатков, на него смотрел совсем не тот кинокефал, которого он знал прежде: там, где на коже была выдрана шерсть, пятнами рассыпались ссадины и синяки. Впали бока; рёбра – дутые, обтянутые. Он иссох, как растение, и мышцы, и раньше не выдающиеся, незначительные и смехотворные, теперь были словно сшиты из тонких прутьев. Глазницы обозначились лунными кратерами, и то же, что и на Луне, Озеро Печали омывало их. Щёки впали голодным провалом. Приподняв когтем верхнюю губу, Астра понял, почему не нащупывал языком левый клык – на его месте мясцом вывернулась лунка.
Кинокефал стоял перед зеркалом, сгорбившись, словно вся тяжесть мира упала на его вислые плечи. Встав спиной к зеркалу, он обернулся, приподнялся одной ногой на носочек, потянулся, натягивая истерзанную кожу на пояснице, притронулся к ней пальцами, и на его лице отразилась боль. Астра скривил губы, опустился на пятку и снова сгорбился.
«Три месяца назад я был совсем другим, – твердил он про себя. – В моих глазах цвела жизнь. Теперь же я похож на тень. Во мне не осталось ничего своего. Мои мечты, мои мысли, они преломились, как свет, и рассеялись без следа. Моя душа – она выпотрошена, как звериная шкура. И сам я как зверь, озабоченный только своим выживанием. Три месяца назад я был совсем другим…»
Астра уронил лоб на зеркало, царапая его стылую поверхность длинными, закручивающимися когтями, обтирая его набухшими от холода сосками.
Между цокающими когтями отрывисто сопел большой чёрный нос, он катался по зеркалу, оставляя за собой вертикальный припаренный след. Астра плакал навзрыд. Размытым косым взглядом он с презрением оглядывал малахитовую руку, размазывая по стеклу слёзы.
«Тебя оставили в живых, разве не это главное? – спрашивал он сам себя, глотая горькую слюну, и сам же себе натужно отвечал: – Тебя оставили в живых только затем, чтобы бросить умирать!»
Когда Астра выплакал все глаза, он обтёр ладонью ресницы, оделся, не побрезговав даже перепачканной в крови рубахой, – берёг тепло.
Астра перерыл весь дом и на чердаке откопал настоящий клад: радио, телевизор и целую коробку, доверху набитую пустыми, без стержня, малахитовыми кистями, паяльник, а к нему – канифоль с припоем, а также изумительнейший набор отвёрток для тонкой работы. Все эти богатства, – а богатства эти были как новенькие, едва тронутые ржавчиной, – привели Астру в неописуемый восторг, вселили в него надежду. «Если я смогу
