Книга Аргонавт - Андрей Иванов

Зоя стала чаще звонить по вечерам, присылала подозрительно ласковые письма. Она надвигалась как зима. С каждым днем она съедала все больше и больше времени. Такой «дружбы» прежде не было. Зоя все время ее куда-нибудь приглашала: в кино, театр, на Tarkovsky quartet в Братство Черноголовых… И всюду платила… Воли у Лены сопротивляться не было. В такие дни, расстройства и душевного смятения, совершают неосторожные поступки, принимают неверные решения, попадают в аварию или секту. Лена боялась, что какие-нибудь аферисты или цыгане, заметив ее состояние, прицепятся к ней, поэтому старалась ходить быстро, изображая целеустремленность. После похорон директора и развала «Вербы» неожиданно все сместилось, привычный маршрут и удобные графики сломались, Лена запуталась в кружевах будней, приходилось брать учеников и ездить из одного конца города в другой утром и вечером, убивая день в середине, от плохо пахнущего десятиклассника она бежала в фирму, где сидели важные зоркие женщины из российского посольства (жены посольских работников и секретарши), вечерами к ней домой приходили шестилетние близнецы, непоседливые, как Труляля и Траляля, утренний воскресный урок с двумя молодыми студентками, которые умудрялись учить английский, не отрываясь от своих смартфонов, рифмовался с вечерним уроком в среду у двух седых бизнесменов – эти хватались за мобильники, извинялись и, рыча «слушаю», с хрустом в суставах выползали из кабинета.

Лена думала, что, выйдя на пенсию, мать перестанет нагружать ее бессмысленными подробностями своей жизни, займется, как обещала, воспитанием внука, – напротив, теперь мать жаловалась на него вдвое больше и почти не занималась им («дети пошли не те», собственный внук в том числе).

Зоя настойчиво интересовалась у Лены, почему ее муж в Швеции.

– Надолго уехал? Что он там делает?

Раньше ей было все равно. Лена не знала, что ответить.

Что делает?

Ничего, продолжает быть собой. Ничего больше он делать не умеет.

Его письма сообщали так мало; он отдалился, ей казалось, будто он теперь жил на другом континенте; еще она поняла, что все эти десять лет выстраивала свой космос, преодолевая его хаотическую природу, и для ее личной гармонии он был необходим хотя бы в виде забытых платежек, грязных носков и потерянных билетов в театр.

Нет, все равно, не это ее беспокоило…

Может быть, псковские родственники. Они повели себя неожиданным образом, собираясь подать в суд на отца – им показалось, будто бы он выказывает претензии на бабушкину квартиру (вернее, часть ее). Подозрение было вызвано его неожиданным любопытством в отношении недвижимости в Псковской и Ленинградской областях. Лене пришлось написать восемнадцать электронных писем сводному брату отца (то бишь «дяде»), его жене и двоюродному брату, чтобы все расставить по полочкам: отец ни на что не претендует, он просто так стал разглядывать колонки с объявлениями о продаже квартир, цены его заинтересовали не потому, что он прикинул, за сколько можно было бы продать бабушкину квартиру (часть наследства, на которое он не претендует), это было праздное любопытство и не более того. Нет, он не собирался продавать свою таллинскую лачугу, в его планах не было перебираться в Россию (боже упаси!). Просто он выпил и занимался привычной для него ерундой – делал вид, будто вся эта ненужная информация, цены на машины, квартиры, дачи, земли, жутко его интересует. Все это только для пускания пыли в глаза. Он, несомненно, не имел никаких намерений. Тем более довести бабушку до сердечного приступа (в который Лена ни на секунду не поверила). Поэтому, дорогой Лев Алексеевич, не стоит так переживать. Передайте бабушке, чтоб поправлялась. И поскорее заберите свое заявление. Тяжба никому не нужна. Драма яйца выеденного не стоит. Через две недели после всех этих громыханий, которые доносились из-за границы, вызывая в отце ответные клокотания и приступы, она поговорила с бабушкой. Как ни в чем ни бывало старушка слала поклоны мужу, поцелуи своему правнуку и сухо добавляла: «А проказнику, сыну моему, отцу своему, передай, чтоб пить завязывал. Пьянка его доведет. Либо в гроб вгонит, либо в психушку, а то и в тюрягу». Успешно разрешив конфликтную ситуацию, которая, если бы не она, могла перерасти в многолетнюю тяжбу и кровную вражду, Лена почувствовала, словно какая-то ниточка, что связывала ее с родственниками, оборвалась, она отчетливо поняла: случись что, на этих людей она положиться не сможет.

Так или иначе, с каждым годом в Россию она ездила реже и реже. В Москве останавливалась либо у Дубровских, либо у Авроры. У Авроры чаще, чем у Дубровских, потому что Нателла Дубровская ваще-блин не понимает, как Аврора может ТАК жить, у нее же ваще блин полный бардак! всегда! В то время как сами Дубровские проживали в удушливом порядке. Каждый предмет стоял на своем месте – и это было не случайное место, а за предметом навечно закрепленное. У Нателлы расположение всех предметов находилось в голове, она могла в любую минуту сказать, что где находится, в ее квартире ничто не могло потеряться, но и не появлялось невзначай. Нателла сильно раздражалась, когда Лена выгружала из чемодана подарки – от себя и от ее мамы, Нателла смотрела на вещи и бормотала сквозь зубы: «А это зачем? Куда все это барахло ставить?» Каждый приезд в Москву начинался с этого, после чего они пили вино и Ната показывала, где они что-то подремонтировали или какие краны поменяли (водила по квартире: «А это новые щеточки из IKEА, прикинь какие, ваще, блин»). На всех посиделках она возвращалась к излюбленной теме: эпопее с коллективным обменом. Чтобы переехать в новую квартиру, Дубровским пришлось вовлечь группу лиц, желавших продать или обменять квартиры, а также представителей различных риелторских контор; всех координировала Нателла, обзванивала, со всеми договаривалась: «Потому что в Москве, пока сам в свои руки дело не возьмешь, оно может тянуться бесконечно!» Она даже своего мужа-бизнесмена укоряла за нерешительность, тот отмахивался: «Не хочу даже говорить об этом! – Потел, вспоминая, как вез на встречу со всеми этими незнакомыми людьми три миллиона в чемодане. – И это была не вся сумма, а первая половина. Не, с такой суммой в чемодане в пробках стоять – да ну, атас, инфаркт схлопотать можно. Кино, Гайдаю б не приснилось в страшном сне!» Все ради того, чтобы осуществился каприз Нателлы: жить в квартире с видом на Таможенный мост. Самым мучительным для Лены испытанием были набеги на магазины, которые Ната обязательно устраивала, когда к ней приезжали гости. Последний раз был «Ашан» с фантастическими скидками на абсолютно бесполезные горшочки, которые с хрустом трескались, когда их брали в руки. Лена привезла домой черепки и решила в Москве останавливаться у Авроры, потому что Авроре как бы нет до тебя дела вообще, есть ты или тебя нет, Авроре, казалось, было все равно, у нее была настолько большая квартира, что она запросто в ней терялась сама (ей понадобилось пять лет, чтобы запомнить, сколько в ней комнат: все-таки не три, а четыре). Ее содержит киприот, который появлялся раз в месяц, и вообще непонятно, был он плодом ее воображения или на самом деле появлялся; так или иначе было удобно, потому что Аврора беззаботно гуляла по своим комнатам до пяти утра, а потом спала до двух часов дня, завтракать она шла куда-нибудь на Тверскую, в «Чехов» или «Академию», и пока она так шла, заглядывая в магазины, притрагиваясь как в полусне к вещам, даже не глядя на цены, успевал наступить вечер, и тогда она принимала решение пойти в кафе «Пушкин», потому что ей самой непонятно: то ли она обедает, то ли ужинает, самое главное – не задумываться, человек должен жить так, как хочет, далеко не многие себе могут это позволить, вот именно поэтому Лена с удовольствием наблюдала за жизнью Авроры, думала о ней, пыталась представить себя на ее месте – она бы тоже так плыла по жизни, перетекая из одного дня в другой, как из аквариума в аквариум, не замечая людей, которые идут мимо и смотрят… они ведь смотрят, хочешь ты этого или нет… Иногда она сидела в кафе – в Берлине, Таллине или Риге, – пила кофе, смотрела на площадь или реку, читала ее письмо и думала о ней… она и восхищалась ею, и удивлялась: как Авроре удается так жить! Однажды Лена поняла, что гораздо приятней, не пытаясь анализировать, просто за ней наблюдать, вот как за этими облаками, за блеском солнца в Шпрее, за суетой на улице Бривибас… Лет десять Лена тайно восхищалась Авророй – она казалась ей человеком, который добивается всего, чего захочет, и – в отличие от Лены – знает, что ей в жизни нужно. Но совсем недавно Лена перестала думать о ней с восхищением. Это случилось, когда вспыхнули ужасные пожары, вся Москва была в дыму. Аврора, как и многие ее подруги (с которыми она перетекает из кафе «Пушкин» в «Жан-Жак», из «Жан-Жака» – в «Тверлюб», летит на «Сапсане» в Санкт-Петербург, оттуда плывет в Хельсинки, из Хельсинки в Стокгольм, из Стокгольма в Таллин), на месяц заперлась в гостинице-с-кондиционером. «И это было даже хорошо, мне во всяком случае пошло на пользу, – рассказывала она после, – там было все по расписанию, и меню было вегетарианское, и я даже похудела, так что я не против, если эти пожары каждое лето теперь будут». А у маминых сестер вся деревня сгорела, подумала Лена, вспомнив их коллективное большое и очень горькое письмо, в котором те жаловались, что после того, как выдали денежную компенсацию, мужья со своими друзьями, такими же горе-погорельцами, все деньги пропили, взяли ружья и ушли в лес палить друг в друга, и младшего брата, неженатого Сему, который за ними увязался, уговаривая это безобразие прекратить, в ногу подстрелили, пока донесли, гангрена началась, и по самое бедро ему ногу отняли…