Книга Рецепты сотворения мира - Андрей Филимонов

Это была страшная авантюра, как бомбардировка Хиросимы и Нагасаки. Только вместо атомной бомбы на чужой город сбросили Диму. Точнее, он сам бросился в 1947 году, когда твердо пообещал Гале, что увезет ее в новую жизнь.

В Сибири у них не было никого, кроме однофамильцев. Нормальные Филимоновы прежде не ступали ногой за Урал.

Город назывался Томск. Дима приехал сюда после демобилизации. Первое, что поразило, – все носят ватники. Мужчины и женщины неразличимы. Грань стерта, как завещал великий Ленин. Нормально одевается только начальство, третий пол, но его, по техническим причинам, в связи с отсутствием тротуаров, невозможно встретить на улице.

Начальство выгружалось из служебной машины прямо на крылечко учреждения и сразу начинало крыть матом нижестоящих. По-другому оно не разговаривало.

Дима нашел место работы на заводе «Сибмотор». Что это за работа, он никому не имел права рассказывать. Ему под расписку запретили болтать языком. «На нашем заводе, – предупредили его в первом отделе, – стоит гриф секретности. Имейте в виду!» Он иногда представлял себе этого грифа на крыше завода.

До войны здесь был железнодорожный техникум, но в результате эвакуации гриф выпихнул учебное заведение из гнезда и завладел имуществом. В том числе действующей моделью вокзала – рельсы, шпалы, семафор, водокачка, паровоз, вагон, перрон, станция. Всё в натуральную величину.

Пока шло строительство заводоуправления, бухгалтерия сидела в зале ожидания учебной станции. Начальство занимало учебный спальный вагон, было недовольно темпами работ и материлось без передышки.

Дима получил свою порцию, когда зашел в вагон представиться начальству. Не отрывая ушей от телефонных трубок, оно сказало, что он … … должен … … иначе ему придет … … !

– Можешь идти, …твою мать!

В бухгалтерии молодому специалисту выписали ордер на вселение в общежитие. Он спросил: это далеко? Бухгалтерия рассмеялась. Далеко, товарищ, Москва. Твой новый дом рядом, на другом берегу лужи. Выходишь отсюда, идешь через лужу пять минут – и на месте. Смотри под трамвай не попади. Это была такая местная шутка. Трамвай был редкой, но популярной в народе птицей. Он двигался медленно. Ватники свисали из дверей, как гроздья северного винограда.

– В зад! В зад проходите, бараны! – кричала кондукторша с высокого насеста.

– Цыц, курва! – отвечали пассажиры.

Первый и единственный номер курсировал от вокзала до базара и обратно по одной колее. Встречные разъезжались на остановках, где были устроены запасные пути. Вагоновожатая, могучая баба с железной клюкой, выходила из кабины, втыкала свой инструмент между рельсов и наваливалась на него, кряхтя, словно поворачивала земной шар. Иногда баба не дожимала стрелку, и вагон сходил с рельсов. «Ёёё!» – выдыхала в момент крушения под завязку набитая единица.

Если живыми достигали конца маршрута, площади имени декабриста Батенькова, кондукторша орала:

– Ботинково! Ботинково! Выходите, бараны!

– Цыц, курва!

На самом деле горожане любили трамвай, но стеснялись в этом признаться и нарочно хамили друг другу, скрывая подлинные чувства. Сама идея общественного транспорта казалась им ошеломительно свежей, как ветер с вершины Казбека. Сосед по общаге рассказывал, что раньше из средств передвижения у них были только грузовики и пьяные извозчики. А теперь пришла современность. Трамвай запустили первого мая. Дима в шутку написал жене, что это к его приезду.

Он вообще держался молодцом и часто шутил в письмах, чтобы не выдать паршивого настроения. Но иногда перебарщивал, увлекаясь местным колоритом. В середине мая беспечная корова, проломив на бульваре лед весенней лужи, с рогами ушла под воду. Все вокруг смеялись, и никому не пришло в голову спасать тонущую скотину. Описание этой сцены заняло в письме полстраницы. Жена ответила: «Боже мой! А ведь нам придется там жить».

Получив такое замечание, автор понял, что лучше бы ему находить менее грубые сюжеты, иначе он рискует потерять читателя.

Год назад они вместе придумали бегство в Сибирь, подальше от родственников, как взрослые, и теперь ежедневно чувствовали детский ужас на огромном расстоянии друг от друга. Галя с младенцем в Иванове, Дима в Сибири, одинокий, как первопроходец. И никакой возможности повидаться. Поезд в европейскую часть страны влачится неделю. Как во времена поэта Аполлинера. Билет в один конец стоит как вся зарплата.

Дима ходил на вокзал наблюдать отправление поезда просто так, от нечего делать в выходной день. Люди на перроне плакали и целовались. Оркестр играл бодро-пьяный марш. Начальник поезда в мундире и белых перчатках важно стоял на балкончике паровоза. Начальник станции, тоже в форме, лично давал сигнал к отправлению. Это напоминало парад, по окончании которого идешь домой, думая о том, что вот есть же настоящая жизнь, но она почему-то всегда уезжает от тебя под веселую музыку.

Но что делать? Кому жаловаться? И главное, на что? Утром, продрав глаза под храп соседа, Дима рассматривал паутину, висящую на черном от копоти потолке. Испокон века здесь освещались керосином. Электричество было фантастикой, как сливочное масло. Паутина была нежилой, без хозяина. Густая и серая, с оборванными нитями, она колыхалась в сумерках, как борода легендарного лодочника, построившего этот дом. Местная легенда гласила, что лодочник был серийным убийцей, загубившим десятки своих клиентов ради их кошельков. На середине реки раскачивал лодку и резким движением вываливал пассажира за борт. Протягивал тонущему, якобы для спасения, весло, нарочно смазанное рыбьим жиром. Плавучий театр одного Харона, продуманный до мелочей. Никто не подозревал злого умысла. «Драма на переправе», – иногда сообщала местная пресса в рубрике «Происшествия». Даже проницательный Чехов, чуть не ставший жертвой душегуба в начале мая 1890 года, ничего не заподозрил. В тот день лодочник маленько не учел речного волнения и сам опрокинулся вместе с писателем.

Оба спаслись. Антон Павлович возненавидел Томск. Лодочник, испытав смертный ужас, начал задумываться о неисповедимости путей господних. Постепенно раскаялся, к концу XIX века, бросил топить путешественников, а затем пожертвовал награбленное приюту для сирых и убогих, которые и сочинили, неблагодарные засранцы, готическую байку, гуляющую, как сквозняк, по лестницам и коридорам. Ради красного словца убогие никого не жалеют. Но вот этим конкретно фольклором они испортили себе карму. Пришла советская власть, не признающая буржуазной филантропии, разогнала обитателей богадельни и устроила общежитие пролетариата.