Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 47
А потом был хоровод из праздничных дней – на долгом беспамятном вдохе. На грешном и безумном вдохе. Надо бы выдохнуть, да сил у нее не нашлось. Только и запомнилось из этих дней кружение по квартире в ожидании очередного зова-звонка, и радостные поспешные сборы, и волнение, и бегом туда, куда звал ее Димка, и одно только в голове: скорей, скорей… И ключи от чужих квартир, и нетерпеливые поцелуи в лифте, и короткая истовая любовь, и грустная мелодия в ночном такси – все смешалось в один звонкий нервный клубок. Не проникала в этот клубок ни одна здравая мысль – отталкивалась от него, будто боясь обжечься. Как потом с ними, с обожженными мыслями, жить-то? Лучше уж совсем не жить. Лучше уж так, как есть. Сегодня. Сейчас. А потом… А что, собственно, потом?
– Майка, не пора ль тебе домой собираться? А? Уж погуляла, уж хватит… – вышла к ней как-то в ночную прихожую мать, кутаясь в дареную белую шаль-паутинку. – Вот, спать не ложусь, тебя жду. Давай-ка поговорим с тобой, девка…
– А что такое, мам? – вскинула на нее блестящие бездумные глаза Майя. – Может, не надо? Не хочу я ни о чем говорить. Спать хочу… Пойду я спать, мам.
– Нет. Не пойдешь. Все, хватит. Ты чего это творишь такое, а?
– Да ничего я не творю…
– Да то-то и оно, что творишь! Сама себе худо и творишь! Неужто я не вижу? Смотри-ка, разгулялась как с чужим мужиком!
– Он мне не чужой, мам… Ты же знаешь…
– Нет, чужой!
– Да я люблю его! Люблю! И больше знать ничего не хочу, понятно? Не хочу! Не хочу! И отстань от меня, я спать пойду…
– Ох, доченька… Погоди, не горячись так… Ты что думаешь, я не понимаю ничего, что ли? Ну да, любишь… Да что с того, что любишь? Ну, отвела душу немного, и будет… Поднимайся теперь и дальше иди. Надо дальше жить, Майка. Уезжай давай поскорее, иначе затянет в омут – долго потом выплывать будешь. Эта любовь, она такая, зараза! Надо себя от нее подальше держать, раз уж так тебе по судьбе выпало!
– Да не могу я, мам… Так уж получилось, что не могу я подальше. Не выходит у меня.
– Что значит – не могу? – жестко сказала обычно добрая и мягкая мама. – А ты смоги! Иль ты чего задумала? От жены его законной увести? Да ей родить скоро, а ты… Да и не уйдет он никуда… Для мужиков такое вот гульбище – обычное дело…
– Мама! – со слезами в голосе взмолилась Майя. – Не надо! Ну зачем ты так?
– А как надо? Что я, должна смотреть спокойно, как мое дитё пропадом пропадает? Иль должна мужу твоему законному в телефон каждый вечер новую небылицу придумывать? Он звонит, волнуется. Я уж и не знаю, что и говорить ему. Такой парень хороший! Неужели тебе его не жалко?
– Ой, мам, не надо, прошу тебя…
– Уезжай, Майка! – воскликнула мама. – Христом богом прошу – уезжай! Завтра и уезжай! Не рви ты мне душу!
– Нет, мам, – отрицательно покачала головой Майя. – Никуда я не поеду.
– Что, вообще не поедешь?
– Вообще не поеду. Ни завтра, ни послезавтра. Никогда не поеду. Я здесь останусь. И пусть будет что будет.
– Ох, Майка… Да ты что такое говоришь, доченька…
Схватившись за спинку стула, Алевтина уставилась на дочь мутными влажными глазами, потом тихонько всхлипнула, сморгнула первую слезу. И тут же обвалилась на стул мягким рыхлым телом, будто ноги больше не держали ее. Закрыв лицо руками, завыла тоскливо, чуть покачиваясь маятником из стороны в сторону. Тихо завыла, на одной ноте. Горестная эта нота высоко взлетела сначала под потолок, в сумрак ночной комнаты, слабо разбавленный хилым ночником, потом добралась и до Майи, прошила насквозь сочувствием, схватила за горло жалостью. Вдруг бросились ей в глаза материнские руки, судорожно прижатые к лицу и слегка дрожащие, будто она изо всех сил пыталась удержать в себе этот вой, да не получалось у нее ничего. Ужасно некрасивые у матери были руки. Сухие, изъеденные хлоркой, мелкоморщинистые и будто до крайней ветхости полинявшие. Лишь на толстых, расплющенных артрозом суставах кожа блестела до прозрачности натянуто, пропуская через себя рвущуюся наружу постоянную, не дающую спать ночами боль. Шагнув на ослабевших ногах, Майя опустилась перед матерью на колени, обняла ее, зарылась лицом в складки фланелевого халата, впитавшего в себя многолетние запахи жаренного на подсолнечном масле лука, кислого теста, рисовой молочной каши – всей той немудреной бедняцкой еды, от которой сама она успела отвыкнуть за год. Потом, подняв голову, потянула к себе материнские ладони, приговаривая виновато сквозь слезы:
– Мамочка, ну не надо… Не плачь, пожалуйста… Ну чего ты? Ничего же страшного не случилось… Ну прости меня, не могу я никуда ехать… Мам, я люблю его, понимаешь? Нет у меня сил от него оторваться. Начну себя отрывать – пополам разорвусь и умру…
– Так ведь стыдно, доченька! – тихо провыла Алевтина через прижатые к лицу ладони. – Как жить-то в этом стыде будешь? Ведь быстро все наружу выйдет. Каждый, кому не лень, на тебя пальцем укажет. Знаешь, какая для бабы каторга – в стыде жить да собирать любовь по крохам? Некоторые так и живут годами, и все надеются, и годочки летят впустую до старости… Несчастнее судьбы и придумать нельзя…
– Ой, да пусть, мамочка! Пусть будут хоть крохи, мне и достаточно!
– Ну а как Динка твоя узнает, что промеж вами снова любовь вспыхнула? Она ведь не отдаст мужика, зубами вцепится!
– Пусть живет как живет, мам. Я ж не хочу его из семьи уводить. У них ребенок будет. Я понимаю, конечно, что это нехорошо, это подло даже, но что мне делать, мам?
– Майка, а как же Лёня? Лёню-то как жалко…
– Я ему письмо напишу. Я виновата перед ним, конечно. Но я ему объясню все! Он поймет. Он, знаешь, умный такой… И добрый…
– Ну что ж… Оно конечно… – выдохнула Алевтина, горестно качнув головой. – Твоя судьба, твоя жизнь. Решай сама. А только знаешь что, дочь…
Алевтина вдруг замолчала, улыбнулась тихо и жалко, провела дрожащей и влажной от слез рукой по голове Майи. И застыла, так и не убрав ладонь с ее затылка. Вглядывалась в серый сумрак комнаты пустыми глазами и молчала, совсем провалившись в свое горе-отчаяние. Майе вдруг показалось, что она и не дышит даже, и страшно стало, словно она тоже подошла к самому краю материнского отчаяния, заглянула осторожно вниз…
– Мам… Ты чего? Не пугай меня…
– …А только знаешь чего я тебе хочу сказать, Майка? – ровным голосом продолжила Алевтина, тихонько качнувшись к дочери. – Я тебе, Майка, про мечту свою хочу рассказать. Есть у меня одна думка-мечта такая – смешная, наверное. В моем возрасте бабы, конечно, другие еще думки в голове держат, женские… А у меня вот такая думка – будто старушечья уже. Вот будто просыпаюсь я раненько утречком да иду к окошечку, да выглядываю в него. А оно будто морозное такое, окошечко это, и за ним вьюга, и морозом шибает, и люди в темноте бегут по холоду по всяким своим работам. Не хочется, а бегут. Куда им деваться-то? А мне будто бы бежать никуда и не надо. Заглянула я вот эдак в окошечко, зевнула, людей пожалела да спать дальше пошла в теплую постель… Ой, Майка! Да хоть бы недельку пожить такой вот жизнью, о хлебе насущном не заботясь! Чтоб не было заботушки в голове, где я завтра денег на этот хлеб возьму…
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 47
