Служба еще не началась. Юноша в длинном черном одеянии поправлял лампаду неподалеку от алтаря. Ему было года двадцать два, не больше. У юноши было бледное нервное лицо и темные круги под глазами.
Амалия Альбертовна почувствовала, что начинается приступ и, прислонившись к стене, закрыла глаза.
— Вам плохо? — услышала она над собой громкий испуганный шепот. — Может, принести воды?
Она с трудом выдавила из себя «не надо» и впала в оцепенение. До нее долетал приглушенный гул голосов, она помнила, что находится в храме, что у нее пропал единственный сын, но не могла пошевелиться.
На этот раз приступ оказался коротким. Она открыла глаза. Над ней стоял юноша в темном одеянии. Его длинные тонкие пальцы, сложенные домиком возле груди, заметно дрожали.
— Все прошло, — сказала Амалия Альбертовна. — Не волнуйтесь. Вас как зовут?
— Серафимом. В миру меня звали Иваном.
— Ах, Иван, знали бы вы, как мне тяжело! — вырвалось у Амалии Альбертовны. — У меня пропал единственный сын. Его тоже звали Иваном. Если он вернет мне сына… — Она встала, покачиваясь на своих высоченных каблуках. — Если он вернет мне сына, я озолочу этот храм. Да, я пожертвую все свои драгоценности. Только бы Господь вернул моего Ванечку.
— Молитесь, сударыня. Господь милосерден. — Юноша перекрестился и закрыл глаза. Амалия Альбертовна видела, как подрагивают его тонкие, сложенные возле груди пальцы. Ей почему-то стало его жаль.
— Вы, наверное, очень часто поститесь, — сказала она. — У вас такое бледное лицо. Мне кажется, в вашем возрасте нельзя не есть мясо. Я каждый день готовлю моему сыну ростбиф с кровью. — Она вздохнула. — Может, у вас нет денег? Мне кто-то говорил, что церковь сейчас очень нуждается. Возьмите, пожалуйста.
Порывшись в кошельке, она протянула юноше две десятирублевые купюры.
— Нет, что вы, я ни за что не возьму, — сказал он и даже отошел от нее на шаг назад. — Я не имею права брать деньги у женщин.
— Но ведь я гожусь вам в матери, — сказала Амалия Альбертовна. — Прошу вас, возьмите. Будете иногда ставить свечу деве Марии, заступнице всех несчастных матерей.
Юноша оглянулся и, убедившись в том, что на них никто не смотрит, быстро взял у Амалии Альбертовны деньги и засунул их в левый рукав своего черного одеяния.
— Господь да услышит вашу молитву, — произнес он и снова перекрестился. — Я верую, что ваш сын жив и скоро вернется в лоно своей семьи. Бог не допустит, чтобы с ним случилось что-то нехорошее.
Юноша склонил голову, приложил к груди ладони и собрался вернуться к своим обязанностям.
— Постойте! — вдруг воскликнула Амалия Альбертовна и резким движением сняла с третьего пальца левой руки золотое колечко с мелкими рубинами и бриллиантиками. — Отдайте это на нужды храма. — Она протянула юноше кольцо. — Пускай это станет залогом нашей с вами веры в то, что мой сын жив.
Юноша недоверчиво разглядывал кольцо — три маленьких рубиновых цветочка в окружении тонких золотых листиков, на которых поблескивают бриллиантовые капельки росы.
— Это, это…
— Это царское золото. Мой дедушка был знаменитым ювелиром, и это его работа. Мне кажется, оно поможет мне найти сына.
Амалия Альбертовна осенила себя православным крестом — она считала неприличным креститься в православном храме по-своему.
Выйдя на улицу, она вдруг подумала о том, что муж непременно заметит отсутствие кольца, тем более что она его так редко снимает, и спросит, где оно. Сказать правду нельзя — не любит он, когда она ходит в церковь, будет потом долго на нее сердиться и, быть может, даже не станет несколько дней с ней разговаривать. Амалия Альбертовна решила сказать мужу, что отдала кольцо в починку знакомому ювелиру.
Павловские-молодые поселились в большой генеральской квартире изолированно от старших, ибо здесь было два входа, две кухни, ну и соответственно по две всех остальных служб.
Первое время Машу очень увлекала романтика чувственной любви. В Варне они с Димой ходили по ресторанам, а потом, закрывшись в своем люксе, проводили по многу часов в постели, открывая для себя все новые и новые тайны любви.
Оба были достаточно образованы в вопросах секса — получше многих своих сверстников, ибо, зная английский, имели возможность кое-что почитать, а, будучи детьми высокопоставленных работников, еще и посмотреть. Америка, переживавшая всплеск сексуальной революции, задавала тон во всем мире. Старушка Европа трещала по всем швам под натиском модных веяний с запада, уступая, хоть и не без боя, бастион за бастионом. Впрочем, ее фасад во всех случаях жизни оставался благопристойным. Благопристойность внешнюю очень уважали коммунистические правители нашей державы. Секс, разумеется, подразумевал собой нечто в высшей степени непристойное и чуждое идеалам строителя нового мира. Нельзя было запретить заниматься им многомиллионному народу даже под страхом смертной казни, однако запретить говорить о нем оказалось возможным. На людей ранга Маши и Димы подобные запреты не распространялись. Николай Петрович был в чем-то прав, когда думал о том, что партработники — это суть то же русское дворянство, только новейшего образца. Дворянству полагалась и дворянская — привилегированная — жизнь.
Вернувшись в Москву, они очень скучали друг без друга и спешили с занятий домой. Маша по приезде еще не видела Устинью, но сказала ей по телефону, что счастлива, и даже добавила: «очень». О Толе она не заикнулась.
А между тем ему сделали операцию, которая, как заверил хирург, прошла успешно. Предстояла новая операция, возможно, даже не одна.
Как-то Маша приехала после занятий домой, и обрадованная Устинья стала потчевать ее чаями-кофеями с разными сладостями. Они сидели на кухне и все время улыбались друг другу. От того, что не знали, о чем говорить, ибо говорить нужно было слишком о многом или же вообще ни о чем. Устинья ждала вопросов по поводу Толиного здоровья, но Маша так и не задала их. Зато она спросила, не нашелся ли парень, которого она привезла от Вики Пономаревой.
— Ваня Лемешев? Нет. Его отец обратился на Петровку. Он звонил мне несколько раз. Говорит, словно в воду канул. Ни среди мертвых, ни среди живых.
— Попал в другое измерение. — Маша улыбнулась. — Почему-то последнее время я несколько раз вспоминала его. Однажды мне показалось, будто я увидела его… Но я, наверное, ошиблась.
— Где? — невольно встрепенулась Устинья.
— Возле консерватории. Мы с Димой ходили в Малый зал на концерт младшего Нейгауза… — Маша вдруг замолчала и задумалась. — Нет, это не мог быть он.
— Коречка, где ты его видела? — спросила Устинья, глядя на Машу странным прищуренным взглядом.
— Говорю же тебе — я ошиблась. То был не он. Кстати, сегодня мы с Димой собрались отпраздновать в «Национале» месяц со дня нашей свадьбы. Он заедет за мной в шесть. Я сейчас приму ванну и накручусь. Как ты думаешь, то бирюзовое платье, что ты подарила мне на день рождения, годится для ужина в ресторане с любовником, которого я хочу еще больше соблазнить? Что ты на меня так смотришь? Я распущенная, да?
