Струлович опасливо взглянул на него.
– От того, что вы понимаете под словом «бесчинство».
VII
Плюрабель хотелось, чтобы ее любили ради нее самой, другими словами, любили за то, кто она есть, а не за то, что у нее есть. Однако отделить Плюрабель от ее собственности не менее сложно, чем всех остальных, а может, и еще сложнее, поскольку именно то, чем она обладала, давало ей достаточно свободного времени и уверенности в себе, чтобы быть той, кем она была. Раздираемая противоречиями и сомнениями, Плюрабель постоянно предъявляла Барни высокие требования. Однажды сделав из себя обернутый в тайну приз, очень сложно не пожелать, чтобы тебя продолжали разгадывать и добиваться. На телешоу конкурсанты с завязанными глазами, точно котята, отхлебывали из блюдца изысканные кушанья и надеялись выбрать то, которое приготовила сама Плюрабель, дабы выиграть ее общество на вечер и кто знает, что еще. В реальном мире Золотого треугольника Барни приходилось угадывать, в каком платье она себе больше нравится, какие сережки лучше подходят к ее наряду, в каком отеле какой страны она мечтает провести день рождения, предпочитает ли, чтобы омара подали целиком или с расколотым панцирем, а-ля «термидор» или а-ля «Ньюберг», хочется ли ей секса простого или с извращениями, со светом или без, с открытыми окнами или с закрытыми.
– Ты совсем меня не знаешь, – вздыхала Плюрабель, когда Барни в очередной раз ошибался с ответом. – Не понимаю, почему мы вообще вместе.
Порой она даже плакала, так огорчала ее несовместимость их капризов.
Первым порывом Барни было залезть под «Фольксваген»-«жук», однако он понимал: вечно ставить на одну и ту же карту нельзя, иначе Плюрабель заподозрит, что это единственный козырь у него в рукаве.
Тогда Барни решил посоветоваться с д’Антоном. В конце концов, именно д’Антон заварил кашу, которую ему ежедневно приходилось расхлебывать. Барни не сказал прямым текстом: «Это ты впутал меня в историю», зато потребовал: «Помоги мне выпутаться!» Выпутаться не из отношений с Плюрабель, которые во всех прочих смыслах оправдали его самые смелые надежды, а из сети постоянных проверок на проницательность и постоянных обвинений в ее отсутствии.
Д’Антон не мог даже помыслить о том, чтобы встать между Барни и Плюрабель, однако ему нравилось, когда друг, все еще, так сказать, хранящий тепло любовного ложа и аромат духов своей дамы, приходил к нему за советом. Д’Антон считал себя не посредником – подобная роль умаляла его неослабевающее влияние, – а скорее кем-то вроде камергера, наперсника, которому ведомы самые сокровенные тайны, или жреца брачных мистерий, хотя Плюрабель с Барнаби еще не были женаты.
– Тебе необходимо повзрослеть – в эстетическом и критическом смысле, – объявил д’Антон.
– И что же это значит? – поинтересовался Барни.
– Научись доверять собственным суждениям. Перестань делать то, чего она от тебя хочет.
– Я понятия не имею, чего она от меня хочет!
– Не пытайся угадать. Следуй собственному чутью. Подари ей что-нибудь неожиданное, демонстрирующее зрелую утонченность твоего вкуса.
– Боюсь, это мне не по карману.
– Я не имею в виду нечто дорогое или броское. Я имею в виду предмет, ценный сам по себе, а также ценный как подарок, который выбрал именно ты. Выбрал не потому, что он может понравиться Плюри, а потому, что нравится тебе. Как бы она ни отнеслась к самому подарку, ей в любом случае будет приятно: ты ведь купил его, руководствуясь собственным вкусом.
Барни прижал ладонь к щеке, словно падший херувим перед лицом Создателя.
– Я так понимаю, тачка даже не рассматривается?
– Не рассматривается. Ты ведь не хочешь свести на нет то, чего добился благодаря автомобилям.
– А что тогда? Драгоценности?
– Откровенно дорого.
– Я не имел в виду сапфиры.
– Значит, откровенно дешево.
– Духи? Трусики?
Редкое слово вызывало у д’Антона большее отвращение, чем «трусики».
– Слишком банально, – ответил он.
У Барни кончилась фантазия. Он попытался угадать, что у д’Антона на уме.
– Произведение искусства? Ты на это намекаешь?
– Я ни на что не намекаю. Но да, произведение искусства подойдет.
– У тебя есть что-нибудь на примете?
– Ты не улавливаешь сути. Речь не обо мне, речь о тебе. К тому же Плюри в курсе, что я покупаю. Если ты обратишься ко мне, она сразу же узнает мою руку.
– Что же мне делать? У меня нет вкуса.
– Наверняка есть какая-нибудь красивая картина, которая тебе нравится.
– «Мона Лиза».
– Возьми чуть ниже.
– «Поющий дворецкий»[31].
– Возьми чуть выше.
Барни принял обиженный вид. Талант этот – принимать обиженный вид – не раз сослужил ему хорошую службу. Подобно лучшим лирическим поэтам, он умел наполнить своей болью чужие сердца.
– Я просто хотел сказать, – с запоздалым раскаянием произнес д’Антон, – что Плюри эта картина вряд ли понравится.
– Ты же сам сказал: не надо пытаться ей угодить.
– Да, но мы ведь не хотим нарочно ее обидеть.
У Барни опустились руки. Если между «Моной Лизой» и «Поющим дворецким» зияет бездонная пропасть прекрасного – а выражение лица д’Антона говорило, что так оно и есть, – Барни не знал, как ее пересечь.
Не в силах долее созерцать замешательство друга, д’Антон подался вперед и, точно перевернутой чашей, накрыл руку Барнаби своей. Под его отеческими пальцами пальцы молодого человека слегка подрагивали. Д’Антон не смел поднять на него глаз. Он предложил вместе поехать в Манчестер и посетить художественную галерею аукционного дома «Кейпс Данн». На следующую неделю как раз назначены торги. Барни никогда не бывал на аукционах живописи. Как же он узнает, что нужно делать?
– От тебя требуется одно – найти в каталоге что-нибудь на свой вкус, – заверил д’Антон. – В торгах буду участвовать я.
Одна мысль о том, как они с Барни вдвоем отправятся на поиски прекрасного, грела д’Антону сердце.
Однако оставалось еще одно затруднение. Разумеется, деньги, потраченные на Плюрабель, нельзя считать пропавшими впустую. «Давайте, и дастся вам»[32], – один из христианских трюизмов о разумном вложении средств, которые внушала Барни мать-христианка. Плюрабель с изрядными процентами вернула все, что он в нее вложил. Однако запас, из которого можно черпать средства для вложения, был небезграничен.
