Толкнув дверь, она остановилась на пороге и, плохо различая, что происходит в комнате, робко проговорила:
— Извините за беспокойство. Я хотела проконсультироваться с вами по одному вопросу… Но если я не вовремя…
— Да заходите же!
Вскочив из-за стола, за которым что-то писал, Тремпольцев, который до сих пор оставался для нее безымянным артистом, быстро двинулся навстречу, и Геля от страха едва не осела на пол. Ей показалось, что на нее надвигается нечто громадное, величественное, способное смести ее с лица земли. Но когда его пальцы мягко сжали ее локоть, она, к собственному изумлению, внезапно очнулась, продохнула, сумела разглядеть его лицо с еще не совсем зажившими рубцами.
«Он умеет накладывать грим, — вспомнила она с облегчением. — Многие артисты делают это сами… Никто ничего и не заметит».
Прищурившись, он тоже внимательно осмотрел ее и проговорил совсем тихо, словно опасался выдать тайну:
— Не может быть… Это вы — та девочка с…
— С огромным носом и угрями. Это я.
— С ума сойти! — Он засмеялся, но Гелю это не задело. Она почувствовала радость в его голосе.
— Здесь творят чудеса!
— Вот уж действительно… Собственно, я уже убедился в этом.
Павел мельком взглянул в зеркало, и она догадалась, что он тоже еще никак не привыкнет к тому, как сейчас выглядит. Оглянувшись на распахнутую дверь, Геля спросила шепотом:
— Вам тоже все время чудится, что в комнате кто-то другой? Или что вам снится сон про человека, которого вы не знаете… Такого красивого человека…
Он задумчиво отозвался:
— Вот чего я никогда не слышал в свой адрес, так это слова «красивый». Нам с вами придется привыкать к этому эпитету и не шарахаться от тех, кто будет любоваться нами.
— А будут любоваться? — сконфуженно пробормотала Геля.
— Вами наверняка. Да садитесь же, прошу вас! О чем я? Ах да, любоваться будут… Хотя восторги следовало бы адресовать Анатолию Михайловичу. Так о чем вы хотели поговорить со мной?
Геля по привычке начала карябать ногтем край стола, но заметив насмешливый взгляд, опустила руку.
— Я только закончила школу, — пробормотала она словно в оправдание дурной привычки, хотя это как раз и было тем началом разговора, на который Геля надеялась.
— Я так и подумал.
— Правда? — удивилась она, но не стала допытываться почему.
Тремпольцев сам пояснил:
— У вас чудесный взгляд неиспорченного ребенка. Не капризного. Не нахального. Хотел бы я иметь такую дочь.
— А у вас какая? — сначала спросила Геля, и только потом поняла, что это глупо.
— Никакой, — без выражения отозвался он. — Рожать детей с такой чудовищной наследственностью — это просто преступление. Я никогда не был эгоистичен настолько, чтобы плодить уродов.
— Разве вы были уродом?
— А вы не помните, каким я был?
Пришлось признаться:
— Я не видела вас до операции. Мне только сказали, что вы — артист, но я не знаю, кто вы.
Его лицо нервно передернулось:
— И вы, конечно, хотите разузнать мою фамилию?
— Зачем? — удивилась Геля. — Нет, я вовсе не за этим пришла!
— Ну, хоть вы…
— Что?
— Нет-нет, продолжайте!
— Я только хотела у вас узнать, в каком институте можно выучиться на кинокритика. Вы ведь знаете, правда? — Она умоляюще заглянула ему в глаза. — Надо во ВГИК поступать? Но там ведь бешеный конкурс… Может быть, есть какой-нибудь другой институт? Попроще…
Откинув голову, Павел с облегчением улыбнулся:
— Так вот, что вам нужно… А зачем вам становиться кинокритиком? Разве это интересно? С вашей нынешней внешностью вы вполне можете стать актрисой.
— Я? — ужаснулась Геля. — Да вы что?!
— Да я серьезно! Посмотрите на себя. Само очарование…
— Это все не мое… То есть теперь мое, конечно… Я еще не привыкла к этому. — Она пальцем обрисовала овал вокруг лица.
Тремпольцев кивнул:
— Это понятно. Я и сам еще не привык. Но дело не в этом. А умеете ли вы играть? Вот в чем вопрос!
— Нет! Откуда? Я всю жизнь была уродиной!
— Ну… — протянул он, выразительно закатив глаза. — Для этого красота не требуется. Разве вы не знаете некрасивых актрис, которым нет равных? Их Барбара Стрейзанд, Вупи Голдберг, наша… Впрочем, не будем обижать милых дам. Что интересно, ни одна из них не захотела менять своей внешности…
Это Павел проговорил почти неразборчиво, будто обращался к самому себе. «Наверное, так и есть, — решила Геля. — Его спор с самим собой по поводу этой операции еще не закончен. А ведь тяжело ему далось это решение… Узнать бы, как это было?»
Но у него явно не было желания исповедоваться перед вчерашней школьницей. На какое-то время Тремпольцев вообще забыл о ней, потом спохватился и виноватым тоном сообщил, что никогда не интересовался тем, где готовят тех, кто критикует его работу. Да и учат ли этому? Не передается ли это через кровь, благодаря какому-нибудь изощренному шифру, вроде генетического кода?
— Вы тоже считаете критиков паразитами? — У Гели от обиды задрожал голос. — Я слышала такую точку зрения…
Павел насмешливо подхватил:
— Но вы ее не разделяете!
— Конечно, нет! Ведь писать о кино, рассказывать о нем можно не только зло, язвительно, можно и с любовью.
— Если в человеке есть эта самая любовь… Но в критики как раз обычно идут люди другого сорта.
Она догадалась:
— Вам досталось от критиков?
Геля постаралась произнести это как можно мягче, ведь ей действительно стало до боли жаль этого человека, которого затравили до такой степени, что ему пришлось менять внешность, вот почему он так зол на все это племя. Его можно понять… Но как же важно доказать ему, что критик может и восхищаться, и быть другом, не за вознаграждение (Геля слышала, что и такое бывает), по велению сердца.
— Я не хочу об этом говорить, — холодно отозвался Тремпольцев и щелчком выбил из пачки сигарету.
Потом спохватился:
— Вы ведь, наверное, не курите?
— Нет, конечно. — Ей показалось странным, что он мог так подумать о ней.
— Ладно, извините, потом. — Он вспомнил, с чем Геля пришла к нему. — Так что извините, ничем не могу помочь. То есть в данный момент не могу. Но когда окажусь на свободе, — Павел кивнул на окно, — то могу разведать, что и как. Если оставите свой номер, я обязательно позвоню и доложусь.
Она схватила лежавшую на столе ручку:
