– Это я – Рей. Прошу прощения за… за то, что только что произошло.
– Забудьте, – неохотно отвечаю я. Почему считается неприемлемым – если вы приличный человек – сказать «вообще-то, так не делают, пусть даже вы и извинились. И я не намерена вас прощать»? К чему вся эта деликатность, если учесть, с кем я имею дело? – Могу я идти спать?
– Вы должны приехать ко мне, – говорит она.
– Что?
– Не сейчас. Я и так доставила вам кучу неудобств. Назовите время и дату, которые вас устроят.
– Никакого времени и никакой даты, – отвечаю я. – Послушайте, сегодня вечером вы свалились как снег на голову. Я была в пабе. Если вам хочется поговорить с кем-то из «Бинари Стар», позвоните Майе Жак и…
– Я не убивала мою дочь. Или моего сына.
– Простите?
– Я могу сказать, кто это сделал, если вы не против: Венди Уайтхед. Хотя она не…
– Я не хочу ничего слышать, – обрываю я ее, чувствуя, как ухает в груди сердце. – Оставьте меня в покое.
Я крепко нажимаю на кнопку отбоя и выключаю телефон. Дышать я осмеливаюсь лишь через несколько секунд.
Вернувшись к себе, запираю дверь квартиры, выключаю мобильник и стационарный телефон. Через пять минут уже лежу в постели, чувствуя, что вся напряжена и не могу заснуть. Имя Венди Уайтхед беспрестанно крутится в моей голове.
* * *
Из книги «Только любовь» Хелен Ярдли и Гейнор Манди
21 июля 1995 года
Двадцать первого июля, когда пришла полиция, я сразу поняла: на этот раз все будет по-другому, не так, как раньше. Роуэн умер три недели назад, и с тех пор я стала великим знатоком настроения полицейских. Я могла по их лицам определить, в какой день допрос будет жестким, а в какой – человечным, сочувственным.
В числе тех, кто сочувственно относился ко мне, был сержант Джайлс Пруст. Он явно чувствовал себя неловко во время допросов и оставлял бо́льшую часть вопросов своим младшим коллегам. Вопросы следовали один за другим. Было ли у меня счастливое детство? Что это такое – быть в семье средним ребенком? Завидовала ли я когда-нибудь собственным сестрам? Близкие ли у меня отношения с родителями? Подрабатывала ли я бебиситтером, когда была подростком? Любила ли я Моргана? Любила ли я Роуэна? Обрадовалась ли, узнав, что беременна? Мне хотелось крикнуть им: конечно, любила! И если вы сами не видите это своими глазами и не слышите собственными ушами, то какие из вас, черт побери, детективы?!
Мне всегда казалось, что Джайлс Пруст – единственный среди всех полицейских, кто не просто верит в то, что я не убивала моих крошек, но точно это знает, как знали мы с Полом. Он понимал, что никакая я не детоубийца, видел, как сильно я любила моих бесценных мальчишек. И вот он теперь снова у моей двери, с какой-то женщиной. Ее я не знаю, но по выражению его лица сразу поняла: сегодня ничего хорошо ждать не стоит.
– Просто скажите мне, – сказала я, лишь бы все поскорее закончилось.
– Это констебль Урсула Ширер из отдела защиты детей, – произнес сержант Пруст. – Простите меня, Хелен, но я пришел арестовать вас за убийство Моргана и Роуэна Ярдли. У меня нет выбора. Мне очень жаль.
Его сожаление было абсолютно искренним. По его лицу было видно, что ему это ужасно неприятно. Боже, как же в тот момент я ненавидела его начальство! Не из-за себя, из-за него. Неужели никто из них к нему не прислушался? Ведь все это время он наверняка доказывал им, что они травят убитую горем мать, которая не совершила ничего дурного. Я – такая же жертва, как и мои мальчики.
Сколь ужасным ни был для меня момент ареста, я никогда не думаю о нем отдельно от Джайлса Пруста, о том, как он тогда себя чувствовал. Наверняка он чувствовал себя таким же беспомощным, как и я, неспособным убедить начальство посмотреть правде в глаза. Пол постоянно твердил мне, что полицейские все как один настроены против меня. Он не хотел, чтобы я тешила себя наивными иллюзиями – мол, в будущем это лишь усугубит мои страдания.
– Согласен, на вид Пруст приличный человек, но он прежде всего полицейский, не забывай об этом, – не раз увещевал меня муж. – Его сочувствие вполне может оказаться хитрой уловкой. Давай лучше думать, что они все настроены против нас.
Я не соглашалась с Полом, зато хорошо понимала его чувства. Такая позиция придавала ему сил. Сначала он не верил даже самым близким родственникам, нашим родителям, братьям и сестрам. Ему казалось, что они не на нашей стороне.
– Они говорят, что ты не могла этого сделать, – твердил он, – но откуда нам знать, говорят ли они это от души, а не потому, что мы ждем от них таких слов? Что, если у кого-то все-таки имеются сомнения?
До сего дня я убеждена: никто из родственников, моих или Пола, ни на миг не усомнился в моей невиновности. Они все видели меня с Морганом и Роуэном, видели, как я самозабвенно любила моих мальчиков.
Нам сказали, что Пола ни в чем не обвиняют. Ему также разрешили поехать вместе со мной в полицейской машине, что было для меня великим облегчением. Он сидел с одной стороны от меня, сержант Пруст – с другой. Констебль Ширер вела машину, которая везла нас в полицейский участок в Спиллинге. Всю дорогу я рыдала. Еще бы, ведь меня против моей воли увозили из моего любимого дома, где я была так счастлива – сначала с Полом, затем с Полом и Морганом, затем и с Роуэном… Сколько приятных воспоминаний связано с ним!
Как они могут делать это со мной после того, что мне довелось пережить? На миг меня охватила ненависть ко всему миру. Зачем он нужен, этот мир, если он причиняет мне такие страдания! И тут мне на плечо легла чья-то рука, и сержант Пруст произнес: «Хелен, послушайте меня. Я знаю, вы не убивали Моргана и Роуэна. Сейчас дела ваши плохи, но правда в конце концов восторжествует. Если я ее вижу, увидят ее и другие. Даже слепой увидел бы, что вы были хорошей любящей матерью».
Констебль Ширер пробормотала себе под нос что-то язвительное, из чего я заключила, что она не согласна с сержантом Прустом. Возможно, она считала меня виновной, или же Пруст, выразив мне сочувствие, нарушил некие полицейские правила. Впрочем, мне было все равно. Пол улыбался. Он, наконец, убедился, что Джайлс Пруст – наш союзник.
– Спасибо вам, – сказал он. – Для нас с Хелен ваша поддержка очень важна. Правда, Хелен?
Я кивнула. Констебль Ширер вновь пробормотала себе под нос что-то язвительное. Сержант Пруст мог бы промолчать, но вместо этого он сказал: «Если дело дойдет до суда, в чем я сильно сомневаюсь, меня вызовут в качестве свидетеля. Когда я закончу давать показания, присяжные, так же, как и я, ни на миг не усомнятся в вашей невиновности».
– Что вы, черт возьми, себе позволяете? – рявкнула на него констебль Ширер. Мы с Полом вздрогнули, пораженные ее резким тоном, но Джайлс Пруст ничуть не смутился.
– Я поступаю правильно, – ответил он. – Кто-то же должен.
Я поняла, что больше не плачу. Меня как будто омыло волной абсолютного спокойствия. Я перестала волноваться о будущем, о том, что будет со мной. Это было сродни волшебству: я больше не боялась. Прав Джайлс Пруст или нет относительно суда или решения присяжных, это теперь уже не имело никакого значения.
