Книга Круглянский мост - Василь Быков

Бритвин отошел на три шага от костра и сел, скрестив перед собой ноги.

– Терпеть не могу этих умников. Просто зло берет, когда услышу, как который вылупляется. Надо дело делать, а он рассуждает: так или не так, правильно – неправильно. Не дай бог невиновному пострадать! При чем невиновный – война! Много немцы виноватых ищут? Они знай бьют. Страхом берут. А мы рассуждаем: хорошо, нехорошо. Был один такой. У Копылова. Может, кто помнит, все в очках ходил?

– В немецкой шинели? Худой такой, ага? – обернулся от костра Данила.

– Да, худой. Дохловатый такой человек, не очень молодой, учитель, кажется. Нет, не учитель – инспектор районо. Вот забыл фамилию: не то Ляхович, не то Левкович. Еще осенью котелок ему трофейный давал – своего же не имел, конечно. Помню, очки у него на проволочках вместо дужек, одно стекло треснувши. И то слепой. Прежде чем что увидеть, долго вглядывается. Глаза выкатит и смотрит, смотрит. Как-то послали его в Гумилеве какого-то местного прислужника ликвидировать. Почему его? Да знакомые там у него были, связи. Вообще в тех местах связи у него были богатые, тут ничего не скажешь! В каждой деревне свои. И к нему неплохо относились: никто не выдал нигде, пока сам не вскочил. Но это потом уже, зимой. А тот раз пошел с напарником – напарником был Суров, окруженец. Решительный парень, но немного того, за галстук любил закинуть. Потом он вернулся и отказался с этим ходить. «Дурной, говорит, или контуженный». Тогда этот Ляхович так удачно всех обошел (женщина там одна помогла), что к этому предателю прямо на дом явился. В кармане парабел, две гранаты, охраны во дворе никакой. Напротив на скамейке Суров сидит, семечки лузгает – страхует, чтоб не помешали. И что думаете: минут через пятнадцать вываливается и шепчет: не вышло, мол. В лесу уже рассказал что и как. Оказывается, ребенок помешал. Вы понимаете: полицию провели, СД, гестапо, бабу его (тоже сука, в управе работала), а ребенок помешал. И ребенку тому два года. Оправдывается: продажник тот, мол, с ребенком на кровати сидел, кормил, что ли, и этот дурак не решился в него пулю всадить. Ну это же надо! Вы слышали такое?

Нет, наверно, они такого еще не слышали и, уж конечно, не видели. Тем не менее то, что возмущало Бритвина, не вызвало в Степке никакого особенного чувства к этому Ляховичу. Чем-то он даже показался ему симпатичным.

– И во второй раз тоже конфуз вышел, – вспоминал Бритвин. – Ходили на «железку», да неудачно. Наскочили на фрицев, едва из засады выбрались. Дали доброго кругаля, вышли на дорогу, все злые, как черти, ну понятно – неудача. И тут миновали одну деревушку, уже в партизанской зоне, слышим: гергечут в кустах. Присмотрелись: немцы машину из грязи толкают. Огромная такая машина, крытая, буксует, а штук пять фрицев вперлись в борта, пихают, по сторонам не глядят. Ну, ребята, конечно, тут как тут, говорят: ударим! Ляхович этот – он старшим был – осмотрелся, подумал. «Нет, говорит, нельзя. Деревня близко». Мол, машину уничтожим – деревню сожгут. Так и не дал команды. Немцы выволокли машину, сели и – здоровеньки булы. Ну не охламон?

Слушатели молчали. Отстраняясь от вонючего дыма, Данила все морщил раскрасневшееся лицо, одним глазом посматривая на взрывчатку. Степка же старательно нажигал землю, ровной окружностью раскинув на поляне костер. Однако костер догорал: кончался хворост.

Встав со своего места, к нему подошел Бритвин. Без ремня, в сапогax и ладных, хотя и потертых темно-синих комсоставских бриджах он выглядел теперь, как настоящий кадровый командир, разве что без знаков различия. На замусоленном воротнике гимнастерки темнели два пятна от споротых петлиц.

– Ну, пожалуй, нагрелся. Давай отгребай. Борода, неси остатки. Подбери по краям, что посырее.

Степка ветками тщательно отмел в сторону угли, затоптал их, и они, насыпали на горячую выгарину нетолстый слой аммонита.

– Так, пусть греется. И помешивай, помешивай, нечего глядеть.

Настала Степкина очередь задыхаться и плакать от вонючей гари; раза два, не стерпев, он даже отбегал подальше, чтобы глотнуть чистого воздуха. Бритвин, отойдя в надветренную сторону, опять уселся на своей помятой шинели.

– Это что! – сказал он, опять возвращаясь к воспоминаниям. – Это что! Вот он в круглянской полиции выкинул фокус. Это уж действительно дурь. Самая безголовая.

– Говорили, это самое... Повесили будто? – спросил Данила.

– Да, повесили. Пропал ни за что. А Шустик, который с ним вместе влопался, тот и теперь у Егорова бегает. Пустили. Сначала думали: врет. Думали, завербован. Проверили через своих людей – нет, правда. Шустика пустили, а Ляховича повесили. И думаешь, за что? За принцип!

– Да ну? – не поверил Степка.

– Вот те и ну... Слапали их в Прокоповичах на ночлеге. Как это случилось, не знаю. Факт: утром привезли в местечко в санях и сдали в полицию. А начальником полиции там был приблуда один, из белогвардейцев, что ли. Снюхался где-то, ну и служил, хотя и с партизанами заигрывал – конечно, свои расчеты имел. И еще пил здорово. Рассказывают, хоть шнапсу, хоть чемергесу – кружку опрокинет и никакой закуски. А пистолет вынет и за двадцать шагов курицу – тюк! Голова прочь, и резать не надо. Так этот полицай, наверно, сразу смикитил, кто такие, но виду не подал, повел к шефу. А шеф был старый уже немец, седой и, похоже, с придурью – все баб кошачьим криком пугал. Бабы наутек, а он хохочет. Считали его блажным, но когда дело доходило до расправы, не плоховал. Зверствовал наравне с другими. Ну и вот, этот Ляхович с Шустиком, как их брали, оружие свое где-то припрятали, назвались окруженцами: по деревням, мол, ходили, на хлеб зарабатывали. Неизвестно, что этот беляк шефу доложил, но тот отнесся не строго, Шустика только огрел палкой по горбу. Полицай и говорит: «Кланяйтесь и просите пана шефа, может, простит». Шустик, рассказывают, не дожидался уговоров, сразу немцу в ноги, лбом так врезал об пол, что шишка вскочила. Полицаи – их несколько человек было – улыбаются, немец хохочет. «Признаешь власть великого фюрера?» – «Признаю, паночку, как не признать, если весь мир признает». Это понравилось, немец указывает на Ляховича: а ты, мол, тоже признаешь? Полицай переводит, а Ляхович молчит. Молчал, молчал, а потом и говорит: «К сожалению, я не могу этого признать. Это не так». Немец не понимает, поглядывает на русского: что он говорит? Полицай не переводит, обозлился, шипит: «Не признаешь – умрешь сегодня!» – «Возможно, – отвечает. – Но умру человеком. А ты будешь жить скотом». Хлестко, конечно, красиво, как в кино, но немец без перевода смекнул, о чем разговор, и как крикнет: одного вэк[1], мол, а другого на вяз. На вязу том вешали. Повесили и Ляховича. Ну, скажете, не дурак?