Хор, произносящий «услад», — первое, что слышит Пран, когда Хваджа-сара ведет его через последний дворик на мушайру.
— Через миг ты, ничтожный, увидишь наваба, — шепчет хиджра. — Что бы ни случилось, ты должен быть тих и неподвижен. Ты понял меня?
Пран кивает. Они появляются в зале через одну из арок и останавливаются в тени, около слуги, который стоит очень прямо, удерживая на одной руке поднос с острыми закусками. Какой-то человек изможденного вида начинает читать стихи на безупречном, возвышенном урду:
Почему же должна ты покинуть чертог моего сердца?
Почему же должна ты бежать из этой гавани,
безопаснейшей для тебя?
— Это наваб, которому ты теперь принадлежишь, — шепчет Хваджа-сара.
Пран изучает меланхолические глаза, птичьи жесты, которыми наваб сопровождает свое чтение. Один печальный куплет следует за другим, Хваджа-сара бормочет что-то одобрительное.
— Очень хороший поэт, — выдыхает он.
Пран смотрит на представителей знати. Они представляют собой впечатляющее зрелище — великолепная одежда, ястребиные черты лица, гордая осанка. Он непроизвольно поднимает руку к лицу, чтобы погладить воображаемый героический ус.
Как случилось, что я блуждаю вдали от своего сада
И в эту ловушку как будто уже попал?
— А вон там, — говорит Хваджа-сара, — человек, для которого тебя привезли в Фатехпур.
Пран следует за взглядом хиджры. На них внимательно смотрит пожилой мужчина с бородой, выкрашенной хной, и в одежде, еще гуще усыпанной драгоценными камнями, чем у соседей. Хваджа-сара делает жест в сторону Прана, и мужчина кивает.
— Этот?
— Нет, это диван, к которому ты должен проявить максимум уважения. Я имею в виду человека сзади, толстого англичанина.
Несколько иностранцев клюют носом на тростниковых стульях — единственных стульях в комнате. С ними — элегантный индиец, одетый в европейский костюм. Его глянцевитые черные волосы напомажены и зализаны назад. Большинство мужчин молоды и носят мундиры Гражданской службы. Один из них смотрит на Хваджа-сару и морщится, как от боли. Рядом с ним, уронив голову на грудь, сидит багровый мужчина средних лет. Видно, что он глубоко и беспросветно спит.
— Этот?
— Да, этот. Это, дитя мое, ненавистный майор Прайвит-Клэмп, британский резидент. Он очень могуществен и очень глуп. Несмотря на то что он уже замаринован в джине, судьба нашего возлюбленного княжества — в его руках. К счастью, маленькая Рухсана, у него есть слабость.
— Слабость?
— Да. Он любит красивых мальчиков-девочек. Таких, как ты.
________________
После окончания мушайры Прану дают поесть и облачают в голубое шелковое сари.
— Ну, — говорит Хваджа-сара, — время пришло. Кое-кто хочет на тебя посмотреть. Идем.
С зажженной лампой в руке он ведет Прана вверх по лестнице из кованого железа в ту часть дворца, которая украшена искаженной версией французского барокко.
А затем через высокие двойные двери Пран проходит в комнату, где почти в полной темноте сидят несколько мужчин. Их лица освещены только парой масляных ламп. Пран узнает выступающую бороду и крючковатый нос дивана. Второе лицо принадлежит тощему придворному — очки в проволочной оправе под высоким тюрбаном. Третье — лицо молодого светловолосого англичанина, который выглядел таким беспокойным на мушайре. Его мундир расстегнут до пояса. Он жадно курит сигарету.
— Господи Иисусе! — восклицает он при виде Прана. — Ты серьезно? Это безумие. Ты не можешь заставить меня сделать это.
Речь адресована дивану, который пожимает плечами. Молодой придворный смеется.
— Нижайше прошу вашего прощения, мистер Флауэрс, — говорит он, — но мы все можем.
— Ты свинья, Фотограф, — шипит англичанин. — Ты делай что хочешь, но я должен…
— Ты должен? — вежливо спрашивает придворный.
Англичанин стонет и опускает голову на стол.
— Щелк-щелк, — говорит Фотограф с усмешкой.
— Иди к дьяволу, — отвечает тот невнятно.
Хваджа-сара поворачивается к Прану:
— Познакомься с мистером Джонатаном Флауэрсом, уважаемым членом первоклассной Индийской политической службы[60]. Он — один из лучших младших офицеров майора Прайвит-Клэмпа. Если майор Прайвит-Клэмп спросит тебя, ты должен сказать, что он привел тебя сюда и спрятал в зенане. Ты понимаешь?
Пран кивает.
— Господи Иисусе, — повторяет англичанин; похоже, он вот-вот заплачет.
Диван хмуро смотрит на Прана:
— Это он? Я надеюсь, он стоит этих денег. Где, ты сказал, ты его взял?
— В Агре, — заискивающе говорит Хваджа-сара.
— Отлично, — удовлетворенно говорит Фотограф. — То, что нам нужно.
— Хозяин борделя уверяет, что его как следует обучили.
— И он, конечно, красавчик…
— Я взял лучшее из того, что у них есть.
Губы Прана внезапно пересыхают. Он переводит взгляд с одного лица на другое. Сдвоенные диски очков Фотографа; лощеные щеки Флауэрса; камень в тюрбане дивана — неприязнь отражается от них. Что ждет его?
Флауэрс снова произносит, на этот раз жалобно:
— Но вы не можете заставить меня сделать это.
Фотограф качает головой:
— Мистер Флауэрс… Как долго уже вы состоите в Политической миссии? Восемь месяцев? Девять? У вас здесь комфортабельная жизнь. Разумеется, вы никогда не раздумывали, принимать ли гостеприимные приглашения принца Фироза — поло, охота, теннис, вечеринки с особыми фильмами. Вы человек холостой. Естественно, у вас есть желания. Но ваш способ развлечений был, согласитесь… несколько своеобразным. Вам, похоже, не помешает очередное напоминание.
Он достает большой конверт из манильской бумаги и вытягивает оттуда пачку фотографий. Пран не может различить, что на них изображено, но Флауэрс очевидно впечатлен. Он издает жалобный стон и начинает биться лбом о столешницу. Диван с отвращением смотрит на это и бормочет на урду что-то о мужчинах, не-мужчинах и маленьких девочках.
— Щелк-щелк, — говорит Фотограф, с гордостью глядя на то, что, несомненно, является делом его рук. — Согласен, сэр, это выглядит антисанитарно. Вы уверены, что у правительства Индии нет никаких законодательных актов, направленных против подобного? Хотя вы, ребята, и едите, и подтираетесь одной рукой[61]. Я полагаю, это как-то взаимосвязано.
