Вел он себя тогда вообще странновато. Раздобыл в школе скакалку, сделал петлю, накинул себе на шею и повесился на пожарной лестнице. Так бы, наверно, и задохнулся, не наткнись на него кто-то из учителей. Потом он начал воровать в магазине, мало того, завел тетрадь, куда аккуратно заносил все украденное, с указанием стоимости. Отец нашел эту тетрадь, и грянул скандал. Вести учет собственных краж — как это похоже на Хуго! После становилось все хуже и хуже, я не мог взять в толк почему, но догадывался, по какой причине он в то утро метался по дому как психованный и почему так орал, когда отец остановил его — просто схватил за плечи, не говоря ни слова. Я сидел у двери в гостиную и слышал, как отец что-то тихо говорит, но разобрать ничего не мог. Время от времени доносились громкие всхлипы, один раз Хуго что-то выкрикнул, а позже в тот день он задавил отца.
Мать громыхала кастрюлями и сковородками, поставила воду. Я смотрел на ее спину, на руки, мелькавшие среди посуды, на забранные в пучок тусклые седоватые волосы. Она помешала в кастрюле, подняла ложку, постучала ею по краю, сунула в большую кружку. Потом обернулась. Глаза у нее блестели.
— Что случилось? — спросил я.
— Ничего.
— Ну да! Выкладывай.
— Стейн Уве заезжал.
— Что ему тут приспичило?
— Прогноз мне показывал. Вода, дескать, через день-другой может затопить усадьбу. Он говорил, что на выходные нам лучше уехать из Йёрстада.
— И всё?
— Да, а что?
Я поглядел на свои руки, на тыльной стороне жгутами проступали вены. Снял куртку, сел.
— Ты, мама, живешь тут с четырех лет. Вода поднимается каждый год, иной раз до самой дороги, но дорогу никогда не заливает. Зачем нервничать из-за прогноза, который составили в Управлении водного хозяйства, за сто километров отсюда? Ты разве не знаешь, как ведет себя Квенна?
Она сняла с огня кастрюлю с картошкой, выключила конфорку.
— А как же все-таки с прогнозом?
— Они предупреждают на всякий пожарный случай: ежели что, с них и взятки гладки. Каждый год одно и то же. Чтоб никто не обвинил их в нерадивости и безответственности, — сказал я и пошел на улицу.
Во дворе у дровяных козел стоял Юнни. Положив щуку на козлы, пытался отпилить ей башку. Дело у него отнюдь не спорилось. Я спустился с крыльца. Юнни поднял голову, опять взялся за пилу, но безуспешно. Он стиснул зубы — пила не слушалась.
Я сходил за топором и одним ударом снес щуке башку. Юнни поднял ее с кучи опилок.
— Червяков не было? — спросил я.
Он помотал головой. Потом показал на машинный сарай, предлагая мне приколотить щучью башку к стене, разделать рыбину и приготовить биточки. Принес молоток и гвозди. На стене сарая красовались высохшие серые форели, их еще отец там повесил; под ними я и прибил щучью голову. Жуткая харя. Юнни подтолкнул меня локтем, кивнув на нее.
— Да, так и будет висеть тут до скончания веков, — сказал я, глядя на щучью харю. Потом отнес молоток в сарай.
Юнни подхватил обезглавленную рыбину и зашагал в дом. Я жестом указал на гараж:
— Съезжу в город — за сливками, чесноком, петрушкой и зеленью!
В Мелхусе я закупил все необходимое и зашел в паб. Мортен вешал на стене над кассой неоновую рекламу «будвейзера», поправил ее и сказал:
— Красиво, да?
— Класс! — согласился я, прихлебывая пиво.
За окном лил дождь. Темнотища, прямо как в унылый зимний день. Мортен сел на табурет за стойкой.
— Сив вчера заходила.
— Ну и что?
— Два раза про тебя спрашивала.
— Одна приходила или с кем-то?
— Одна. Никак намечается что?
— Да нет. Что ты имеешь в виду?
— Ну, может, заварушка со Стейном Уве.
— А Стейн Уве при чем?
— Вдруг он узнал?
— Не иначе как от тебя.
Мортен нацедил себе пол-литра пивка. Иногда он выпивает на работе. Но не тайком, в открытую. Его неоднократно ловили на нарушении правил торговли спиртными напитками, и каждый раз ему приходилось на целый месяц закрывать лавочку. Однако ж, хотя в этой паршивой дыре собиралась вся мелхусская шваль, муниципалитет не делал поползновений прикрыть ее насовсем. Дело в том, что Мортен держал четыре игральных автомата — вон они лязгают и громыхают в глубине зала. Как ни крути, властям на руку, что наркоманов и алкашей тянет к этим автоматам будто магнитом. Тощие обкуренные типы из Эневарга, кривоногие телки из Алвхейма, «бесправные» шоферюги из Юна — все скопом пополняли культурный бюджет города. Здешняя разношерстная клиентура, по сути, и отстегивала львиную долю деньжат на мелхусскую культурную жизнь. Ведь Мортен ежегодно выкладывал большие тыщи за разрешение держать в пабе автоматы. Стало быть, пятерки из карманов Кари, Йёрна Уве и Ханса Петтера перекочевывали прямиком в культурную кассу, обеспечивая четырнадцатилетним подросткам возможность играть в хоккей, а любительскому театру — средства на очередную никудышную постановку «Волшебного клада» летом в Хёугволле. Вот таким манером в Мелхусе делают дела. Собирают голодранцев в одном месте, что, кстати, на руку и полицейскому, которому положено держать скандалистов под надзором.
— Нацеди еще пивка, — сказал я, подвигая Мортену свою кружку.
Он взялся за насос, нацедил еще пол-литра. Над дверью звякнул колокольчик.
— Господи, только не это! — тихо пробормотал Мортен.
Я повернулся вместе с табуретом и прямо перед собой увидел испещренную красными жилками физиономию Терье Трёгстада. Он кивнул кому-то из мужиков, шагнул к стойке и отсчитал несколько монет.
— Плесни-ка мне кофейку, большую чашку, — сказал Терье.
Мортен налил. Терье взял чашку, пригубил.
— Пей пиво, пока можешь, завтра будет поздно, — сказал он мне.
Я поставил кружку, вытащил сигареты.
— Я пью в любое время.
От Терье несло затхлым конторским потом. На указательном пальце у него блестел золотой перстень, якобы купленный на Страстном пути в Иерусалиме.
— Нынче утром я кое-что слыхал, — обратился я к Мортену.
Он поднял взгляд и тихо сказал:
— Пей свое пиво, ладно?
— Группа-то Трёгстадова обанкротилась. Долгов у них, говорят, немеряно.
— Не заводись, — буркнул Мортен.
— А тут вдруг фургон ихний угоняют, со всеми прибамбасами, — упорно продолжал я, оборачиваясь к Терье.
Он выпучил на меня свои рыбьи зенки, раздул волосатые ноздри.
— Разве не странно? — спросил я.
— Кто это сказал? — выдавил Терье.
— Фургон угнали часиков этак в одиннадцать, правда-правда.
