Лусмила будто произносила подготовленную заранее и заученную наизусть речь. Я притворился, что мне очень интересно, а про себя думал: господи, что за бред. Чтобы не обижать Лусмилу, я время от времени вставлял в ее монолог какой-нибудь вопрос.
— И как ты собираешься претворять свои планы в жизнь?
Она пустилась в подробнейшие объяснения. Шантаж, использование СМИ для контактов с жертвами, экспроприация средств на революционные нужды, лучшие машины для секса, способные сводить с ума и порабощать клиентов.
Я невпопад спросил:
— Ты еще с кем-нибудь об этом говорила?
Я, разумеется, имел в виду Докторшу. Мне не составило труда догадаться, какой в общих чертах была ее реакция на бредни албанки, но вообразить эту сцену в подробностях я не осмелился. Лусмила ответила:
— Кое с кем из ребят.
— Ты общаешься с моделями?
— А как же. Со своими трофеями, и не только. Не так давно я познакомилась с одним из твоих аргентинцев. Классный парень, лучшая задница из всех, что мне приходилось видеть. Правда, он какой-то понурый.
Судьба Эмилио меня нисколько не волновала. Я не интересовался тем, что стало с моими трофеями, только коллекционировал их фотографии — вехи карьеры охотника.
— Я была машиной, теперь я охотник. Такого опыта, насколько мне известно, больше ни у кого нет. Так что мне сам Бог велел занять этот пост, ведь ты был только охотником, а моделью никогда.
— Докторша тоже не была моделью.
— Вот-вот, и поэтому плохо справлялась и упустила свой шанс. А теперь ее дни сочтены.
Дни Кармен сочтены? Судя по всему, Лусмила считала перевод в Нью-Йорк с повышением смертным приговором. На этот раз я не стал смеяться. Облака рассеялись, и нашим взорам открылся блестящий кусок моря и уродливые окраины Малаги, отделенные от воды нагромождением скал и чахлой зеленью. Под крылом самолета неспешно проплывали рыбацкие суденышки и прогулочные яхты. Командир экипажа сообщил, что самолет приступил к снижению, Лусмила достала альбом с нубийцами из кармана на переднем сиденье, а я засунул свою книжку в рюкзак.
— Ты знаешь, что Докторша собирает необрезанные книги? — поинтересовался я, уверенный, что она спросит, что такое необрезанные книги. Но Лусмила ответила:
— О Докторше я знаю все. Даже то, что она совершенно не умеет выбирать любовников.
Я уже несколько дней не читал газет и не смотрел телевизор. По правде говоря, всякий раз, когда мне случалось заглянуть в газету, у меня возникало неодолимое желание повторить жест Понтия Пилата — умыть руки. А умыть руки значит расписаться в собственной трусости. В общем, я оказался не готов к тому, что ожидало нас в Малаге. Чудовищная вонь, результат десятидневной забастовки мусорщиков, успела пробраться в аэропорт, так что, забирая багаж с транспортной ленты, мы уже знали, что очутились в первом кругу рукотворного ада. Воздух был пропитан невыносимым гнилостным запахом, а город, по словам других пассажиров, погрузился в хаос. Обитатели бедных кварталов, где посреди улиц выросли настоящие баррикады из отбросов, уже начинали поджигать мусорные контейнеры в надежде расшевелить городские власти, чтобы те начали наконец переговоры с профсоюзами. Иные горячие головы требовали ввести войска, чтобы избавить город от напасти. “Что подумают туристы?” — горестно восклицала какая-то местная жительница, изнывая от стыда перед иностранцами, привлеченными в Малагу рекламными проспектами, которые обещали мягкий климат, бескрайние пляжи и официантов с приличным знанием английского. Лусмила зажала нос надушенным лавандой платком, а я старался дышать ртом, но в легкие все равно проникал тошнотворный смрад. Чтобы отвлечься от висящего в воздухе гнусного марева, я принялся гадать, носит ли Лусмила под одеждой комплект для коррекции фигуры, которыми администрация Клуба снабжала моделей, чтобы они с утра до вечера без перерыва шлифовали свои тела. Он состоял из двух поясов, один из которых носили на талии, чтобы массировать и укреплять мышцы живота, другой на том месте, где бедра переходили в ягодицы, и двух браслетов, с помощью которых модели-мужчины развивали бицепсы. Этот комплект был на редкость неудобным, и тот, кто имел неосторожность заснуть, не сняв поясов, просыпался с онемевшими мышцами, которые потом невыносимо ныли. С мыслей о поясах для фитнеса я перескочил на размышления о нижнем белье Лусмилы и решил, что в тот день на ней были черные танга с зубчатыми оборками и тонкой ниточкой между ягодицами. Однако против смрада даже столь соблазнительное зрелище оказалось бессильно. Словно догадавшись, как далеко забрели мои мысли, Лусмила произнесла:
— Надо же, какая вонь. Вряд ли это из-за стачки.
— Да уж, им не мешало бы прочистить трубы, — отозвался кто-то за моей спиной, кто-то, кому хотелось завести разговор с красавицей албанкой.
И тут появились они. Человек тридцать африканцев, не меньше. Все перемазались нечистотами, чтобы конвоировавшие нелегалов полицейские не могли их схватить. Кое-кого обезвредили, обмотав с ног до головы клейкой лентой. Зрелище было поистине ужасающим, а я не догадался достать из чемодана “лейку”. Над толпой африканцев раздавались монотонные завывания: то ли боевой клич, то ли стенание обреченных жертв. Пассажиры зажимали носы, отчаянно борясь с тошнотой. Сдержать рвотные позывы удалось не всем, и сверкающий пол зала прилетов покрылся смрадными оранжевыми лужицами. Время от времени кто-то из плененных африканцев останавливался, падал наземь, принимался молотить по полу руками и ногами. Полицейские, не желая ударить в грязь лицом перед иностранцами, смело хватали бунтовщиков, осторожно, чтобы не испачкаться, поднимали на ноги и оборачивали изолентой, превращая в карикатурные мумии. Один из негров, самый крепкий, хоть и был спеленат с головы до ног, все же сумел вырваться и с разбегу ударился головой о стену; этот отчаянный поступок не облегчил его участи, но по крайней мере помог забыться. Караван африканцев прошел сквозь толпу пассажиров, расступавшихся в немом ужасе. Мы проводили их глазами до стеклянной двери в дальнем конце зала прилетов. Подгонять к терминалу автобус не стали: вместо этого к самолету протянули рукав. Полицейские принялись по одному заталкивать в него африканцев. Несчастные поднимались по ступенькам и пропадали в темноте. Когда в жерле рукава скрылся замыкающий процессию полицейский, Лусмила первой нашла в себе силы заговорить:
— Видел парня, который разбил голову о стену? Это вполне мог быть наш нубиец.
Я промолчал.
— Даже если это не он, все равно отличный трофей для Клуба. Вылитый Майкл Джордан. Жалко, — вздохнула албанка.
В Клубе существовало специальное подразделение из самых дорогих моделей, похожих на знаменитостей. Докторша старалась потакать вкусам самым разборчивых клиентов: в их распоряжении имелись клоны моделей, например Тайсона Бекфорда и Наоми Кэмпбелл, теннисисток, вроде Анны Курниковой, актеров и актрис, от блистательной копии Джона Гэйвина — подтянутого и сексуального, как в “Спартаке”, а вовсе не такого, каким он представал, играя респектабельных буржуа, — до молодого Пола Ньюмена и Бреда Питта, от очаровательной Одри Хепберн — не мое приобретение, — которую часто приглашали в качестве спутницы на светские мероприятия, до сногсшибательной Деми Мур, которой пришлось покинуть Клуб из-за рака груди, удостоившись на прощание идиотского комментария Лусмилы (“Надо же, а я думала, они силиконовые”). Среди моих трофеев было несколько клонов, но особым успехом они не пользовались, должно быть, мне нравились несексуальные актеры. Мне повезло только с одним парнишкой, которого я повстречал в Барселоне, буквально в двух шагах от кабинета Докторши. Парень был вылитый Кассиус Клей, и Докторша пришла от него в восторг. Чтобы набить себе цену, я соврал, будто выслеживал трофей не одну неделю, прежде чем обнаружить его в квартале Ла-Мина, одном из самых бедных и опасных в городе, и мне стоило большого труда заполучить его, но твердость и профессионализм в конце концов взяли верх.
