Только приблизившись, он понимает, что хочет сказать ему жена. Письмо! Письмо! Весточка от мальчиков! Спрятав карандаш в нагрудном кармане, маринист спешит к жене. Он знает, что она еще не вскрывала конверт. Анна прочтет письмо только вместе с ним. Будут ли новости тревожными или радостными, ей нужно, чтобы он был рядом. За младшего сына Анна переживает особенно. Много новых морщинок появилось вокруг ее глаз после отъезда Абеля, и в уголках рта складки обозначились резче, чем раньше.
Сколько лет они не видели Оскара и Абеля? Семнадцать? Восемнадцать? Может, все двадцать? Маринист следует за женой на застекленную веранду, вдыхая запах влажного дерева – лето выдалось дождливым. Анна кладет письмо на плетеный столик. Маринист устраивается в кресле и снимает шляпу. Только после этого его жена вскрывает конверт.
На портретах лицо глухонемого чувственное, с резко очерченным носом и скулами. Анну я видела только на снимках. Ее черты по-крестьянски грубоваты. Сыновья похожи на мать. Часть картин Сульта приобретена музеями, там они и пылятся в запасниках. Неужели это и называется «писать для потомства»?
Можно выразиться иначе: музеи купили у глухонемого художника то, что не принадлежит будущему, более или менее популярную светскую живопись – закаты и терпящие крушение корабли, морские бури и сражения. Они предпочли масло, в то время как сила Сульта – в акварелях, которые он писал летом на берегу, и эскизах.
Это был тихий художник. Молчаливый жрец храма искусства, он отличался добросовестной внимательностью к деталям. И здесь я в который раз повторяю вопрос: почему сын Абель не пошел по его стопам?
Возможно, это связано с личностью Сульта и тишиной, которая в нем жила.
В Париже, где я пишу эти строки, зима и очень холодно. Оконные стекла покрыты изморозью. Часы утренней суеты миновали, и сейчас на Монмартре тихо. Это самый морозный день за несколько десятилетий, так сказано в утренних газетах. На этом все. Продолжу завтра.
Каково жить на границе тишины? Не внутри нее, а где-то совсем рядом?
В промежутке между днем и ночью мир опрокидывается в тишину. На рассвете, когда туман над водой еще не успевает рассеяться, ее нарушает пронзительный крик чайки. Кровать мальчика стоит на мансарде. Тихо шелестят, скребутся о стену молчания гардины, а потом одинокий парус словно пробивает в ней брешь. Лодка стремительно приближается к берегу. И биение волн о скалы – бесконечные вздохи моря – решетка над пропастью вечности.
Затем тишина тает. Со стороны сосновой рощи за домом слышится звук, похожий на вздох облегчения.
Мальчик в кровати на мансарде – страж на границе тишины. Во Вселенной есть два континента: Молчания и Звуков. Мальчик наблюдает отступление тишины. Его дом стоит в шхерах – красный, с белыми или желтыми углами. Каждое лето они снимают дом в шхерах.
И все ради того, чтобы глухонемой мог писать. Что знает о тишине мальчик в кровати? Что она есть дуновение, шепот ветра в вершинах сосен? Или бескрайнее белое поле? А может, прозрачная вода, корка льда, недремлющее око?
Ничего подобного.
Тишина не имеет ни голоса, ни запаха, ни цвета. У нее нет ни протяженности, ни массы, ни текстуры. Она ни о чем не спрашивает и не дает ответов. У нее их нет. И сама она ничто. Ее невозможно себе представить. Как постичь разумом или воображением то, чего не существует?
Мальчик лежит в узкой кровати в комнате с грязно-желтыми занавесками. Из кухни доносится звон посуды. Вчера вечером глухонемой влепил ему пощечину, да такую, что мальчика отбросило к стенке. В глухонемом дремлет ярость. Когда она хлещет через край, мало никому не покажется.
Но все это для мальчика не так важно. Он хочет знать, где начинается страна молчания, и учится различать ее границу.
Вещество тишины – ничто. Она – само отсутствие. У нее нет глаз, однако она зряча. Она не имеет ни фронта, ни тыла, однако может повернуться спиной. Она – само беззвучие и бесформенность. Кроме того, она безвременье, потому что настенные часы формируют время тиканьем и боем. Если их не завести, наступит тишина.
Она ничто, само несуществование.
Тем не менее она живет в любимом теле. В его костях, коже, глазах, пальцах, волосах и половых органах. Есть она и в глухонемом. Он ведь тоже занимает часть пространства. Кто хоть что-нибудь занимает или имеет – существует. Только не тишина. Ничто есть ничто. В этом предложении действительно только «есть». Когда мальчик о нем думает, у него кружится голова.
«Есть» что именно?
Этого не скажет никто.
Тишина есть и в глухонемом, и она придает ему нечеловеческую силу.
Иногда она просачивается из своего мира в другой. Это происходит незаметно, и тишина может поглотить мир звуков, если тому вовремя не воспрепятствовать. У нее нет пасти, она сама – пасть, пожирающая все живое без разбора.
Тишина не имеет рук, но иногда выбрасывает вперед разящий кулак. И мальчик, заливаясь слезами, отлетает к стенке. Он жалок, его рот беззвучно открывается, как у выброшенной на берег рыбы. И тогда немой поворачивается на каблуках и уходит, погруженный в свое зловещее молчание. За что он его ударил? Этого Абель не знает. Неужели только за то, что мальчик коснулся пальцем непросохшего полотна в дощатом сарае, выстроенном под ателье? Он всего лишь хотел потрогать ультрамарин в правом нижнем углу картины. Или это за то, что они с Оскаром без разрешения пробрались на лодку возле буйка? Или – что гораздо хуже – за то, что прошлой ночью Абель встал с постели, потому что не мог заснуть? Оскар громко храпел, но тишина снаружи была еще невыносимей. Холодный лунный свет просачивался сквозь шторы. Откуда это все известно глухонемому?
Ни в чем нельзя быть уверенным. Кошка видит в темноте, а глухонемой – сквозь стены и крышу. И все это благодаря той страшной силе, что таится у него внутри.
Хотя что такое оплеуха? Абель привык, Оскар часто его бьет. Иногда Абель прячется от него в сосновой роще, но брат настигает его и там и, повалив, тычет лицом в устланную хвоей землю, пока щеки не начинают кровоточить.
Иногда брат поджидает на берегу, спрятавшись за мостиком. А когда Абель заходит в воду, нападает сзади. Схватив за затылок, Оскар погружает брата в воду и держит там, пока тот не начинает захлебываться. Когда Абель снова поднимает голову, перед глазами расплываются цветные пятна.
Если он пытается сбросить с себя руку Оскара, брызги летят в разные стороны. Но Оскар не ослабляет хватки. Он надавливает еще сильнее, так что Абель почти касается лбом камней на дне. Оскар сильный, его мускулы, как канаты, натянутые под кожей. Он старше Абеля на четыре года, а потому непобедим.
Но Сульт – это совсем другое.
Удар Оскара – просочившаяся сквозь щель злоба, она объяснима и ограничена. Оскар нападает из засады, ругается, пыхтит, хватает за шею. Абель катится в овраг. Острые колени Оскара упираются Абелю в живот.
Пальцы Оскара сжимаются вокруг его горла, глаза застилает чернота. Сдавайся, маленький гаденыш!
