Ознакомительная версия. Доступно 28 страниц из 140
Впрочем, печать негласного запрета, наложенная в СССР на обсуждение этой чрезвычайно болезненной для советского руководства проблемы, была легко нарушена западными спецслужбами (главным образом израильскими), что способствовало международной дискредитации хрущевского режима, особенно в глазах симпатизировавшей Москве западной леволиберальной общественности. Только под воздействием скандала, разразившегося на Западе в связи с бедственным положением в СССР еврейской культуры, хрущевский режим с большим скрипом стал ее восстанавливать, причем по самому минималистскому варианту. Достаточно сказать, что официальное добро на издание единственного в своем роде журнала «Советиш Геймланд» было дано только в 1961 г., да и то накануне XXII съезда партии (дабы «умиротворить» приглашенных представителей западных компартий).
Такое сопротивление режима полноценному возрождению пострадавшей национальной культуры было обусловлено тем, что аппаратный антисемитизм не умер вместе со Сталиным, а, мутировав в более «мягкую» разновидность, так или иначе продолжал существовать. Все это Хрущев отлично осознавал и потому, стремясь расположить к себе номенклатуру, пытался играть на ее антиеврейском комплексе. На одной из встреч с творческой интеллигенцией он, явно оправдывая послевоенные рестрикции в отношении евреев, публично поведал фальшивую историю о «предателе Когане», якобы служившем переводчиком при штабе Ф. Паулюса.
Однако объективности ради необходимо отметить, что Хрущев, в отличие от его предшественника Сталина и преемника Брежнева, хотя бы попытался — пусть и неудачно — вести с творческой элитой некий камерный диалог по проблеме антисемитизма.
Если у Сталина антисемитизм парадоксальным образом носил рационально-параноический характер (воспринимал евреев-националистов как «пятую колонну» Запада), то у Хрущева — плебейско-эмоциональный, зиждившийся на антиинтеллектуализме этой личности, бравировавшей своим сермяжно-пролетарским демократизмом и грубоватым «колхозным» юмором. Его недоверие к евреям имело вульгарно-бытовую основу и строилось на преимущественном восприятии их как фетишистов материального благополучия и носителей «буржуазного разложения».
Такой же ригидной и, в конечном счете, порочной была и официальная «еврейская политика». Думается, глубокую юдофобскую зарубку в душе Хрущева оставило то, что в 1947 г. он был обвинен Сталиным в потворстве украинским буржуазным националистам и заменен Кагановичем на посту первого секретаря ЦК КП(б) Украины. Как представляется, именно вследствие приобретенного тогда психологического синдрома Хрущев так яростно выступил в 1956 г. против Бермана, Ракоши и других евреев-«сталинистов» в руководстве Польши и Венгрии. Между тем первопричина социальных потрясений, возникших тогда в этих странах, крылась в геополитически ошибочной советизации, проведенной в них Сталиным после войны.
Немалый вклад в реабилитацию еврейских жертв сталинского террора внесли правительство Израиля и его спецслужба («Натив»), организовавшие на Западе кампанию общественного давления на СССР. При этом главным для Израиля было добиться от СССР согласия на «большую алию». Однако первые такие попытки, относившиеся к середине 1950-х гг., оказались тщетными. Причины того провала израильской спецслужбы состояли не только в том, что репрессивный потенциал советского режима был еще значителен и «нативовцы были слабо знакомы со спецификой и приемами работы советской контрразведки. Главный их просчет коренился в практиковавшихся ими в СССР узконациональных методах работы и в игнорировании неформального общедемократического движения[19], которое являло собой главный фактор в общественной борьбе за обретение советскими гражданами (в том числе и евреями) права на свободу передвижения как внутри СССР, так и по всему миру.
Предпринятое Хрущевым развенчание «культа личности» носило дозированный, непоследовательный и противоречивый характер. Да и саму эту кампанию он инициировал, во-первых, преимущественно ради того, чтобы застраховать номенклатуру от повторения прежнего «беспредела» госбезопасности, во-вторых, дабы дискредитировать и добиться низвержения своих политических конкурентов, заклейменных им как «антипартийная группа», и только, в-третьих, чтобы повысить уровень благосостояния рядовых граждан, несколько расширив их социальные (не политические!) права, причем последнее — в пределах минимума, необходимого для «укрепления морально-политического единства» советского народа[20].
И все же начавшаяся «оттепель» позволила более или менее самостоятельно мыслившей творческой интеллигенции, еще недавно жестко придавленной прессом перманентных идеологических проработок и «чисток», перевести дух и обрести робкую надежду на лучшее будущее.
Возникший в обществе оптимистический настрой способствовал повышению его творческого потенциала, необходимого для создания новых талантливых произведений в области литературы и искусства. Однако либерально настроенная интеллигенция недолго пребывала в плену радужных иллюзий. Горькое разочарование она испытала сразу, как только попыталась донести до публики плоды своих вдохновленных «оттепелью» трудов. Тогда она убедилась в том, что идеологическая цензура партии хоть и не свирепствует уже, как в сталинские годы, но остается такой же «непробиваемой» для всего, в чем усматривалась претензия на свободу творчества.
Это стало особенно очевидным, когда власть, напуганная социально-политическим обострением в Польше и Венгрии (так называемый венгерский синдром), вновь стала с конца 1956 г. натягивать ослабленные было административные вожжи и ужесточать цензурный контроль.
Вот почему либеральная интеллигенция, которая поначалу с энтузиазмом восприняла официальные декларации о восстановлении «социалистической законности», потом все более скептически относилась к подобной риторике, призванной камуфлировать продолжавшееся (пусть и в меньших масштабах) попрание государством гражданских прав и свобод.
По этой причине в среде демократически настроенной творческой элиты произошло разочарование в Хрущеве, которого та первоначально (после XX съезда) воспринимала как новоявленного «царя-освободителя». Окончательное охлаждение к нему в этом слое произошло после XXII съезда КПСС, на котором тот хоть и инициировал второй этап десталинизации, но так и не решился на сколько-нибудь основательное реформирование страны, подменив его тупиковым «коммунистическим проектом» — утопией, обернувшейся потом социальным застоем.
По сути, Хрущев оказался заложником межеумочной «застойной» позиции — «ни сталинизма, ни демократизации». Это окончательно «развело» власть с социально активной интеллигенцией, причем не только с либеральной, но и неопочвеннической.
Приверженцы обоих этих направлений начали постепенно отмежевываться от бесплодной официальной идеологии, все более обособляясь в собственных идеологических катакомбах. С противоположных позиций они принялись подспудно оппонировать власти, которая, оказавшись на идеологической обочине, способна была реагировать на подобные «вольности» разве что по примитивному охранительному принципу «тащить и не пущать».
Ознакомительная версия. Доступно 28 страниц из 140
