Эльзбет и весна
Пролетело время, и природа обрушилась всеми своими великолепными красками на луга и огороды. Ссадины и ожоги на ее коже затянулись и зажили, и ясень, ее любимое дерево, снова пошел в рост и заполонил все вокруг. Пришло время, и заново отстроенные дома гордо развернули коньки крыш в строну Рейнской долины, а сверкающая белизна свежеотесанных досок на фасадах и дранки на кровлях слепила глаза даже в Аппенцелле. Те, кто больше других обнищал после пожара, стали отходить душой, а несчастная вдова Эдуарда Лампартера — еще снег не растаял — начала частенько заглядывать в дом Кунриха Альдера. Через год они стали супругами, а еще через год могила Эдуарда оказалось безобразно запущенной. Прошло время, и забылись слезы и жалобы, весна вселила в души гордую уверенность, в храмовый праздник люди смеялись, вспоминая минувшую беду, а в ненастные ночи рассказывали домочадцам, каково было видеть испеченную в огне скотину или сгоревшего младенца, кричали детскими голосами или начинали реветь, словно корчась от боли. Но как бы ни тешились люди забвением, след былого несчастья неизгладимо впечатался в души и еще долгие годы терзал их бесчисленными кошмарами.
Эшбергские крестьяне очень даже понимали, что именно хотел сказать им Бог Первым пожаром. И потому становились все строптивее и отнюдь не скрывали своей враждебности к Богу и Святой Церкви. Особенно Нульф Альдер, он не желал благословения для своего нового дома. Там, где когда-то у него был угол с образами, он сколотил нишу вроде алькова; отныне на святом месте почивал он сам.
А Йоханнес Элиас Альдер повзрослел. В пятнадцать лет он резко вытянулся, в девятнадцать выглядел зрелым мужчиной лет сорока. Он был высок ростом, его узкие ладони имели вполне мужской вид, а в сенокосную страду, когда его опаляло солнце, на лице обильно высыпали веснушки. На сенокосе он немного надорвался и повредил себе крестец, кожа на теле потрескалась и огрубела.
Элиас нарушил свою клятву возмездия отцу. Он помогал ему уже на первом покосе, вычесывал граблями огороды, доил корову, кормил теленка, убирал листву по осени, справляясь со всем без посторонней помощи. Но Зеффа, так любимого им когда-то, убийцу резчика Большейчастью, Элиас избегал. С того самого дня и Зефф начал избегать сына. В сущности, Элиас порвал со своими. Брат Фриц для него ничего не значил, несчастье матери никогда его по-настоящему не трогало, пожалуй, он не очень-то и расстроился бы, если бы однажды увидел в кровати ее навеки похолодевшее тело. И лишь слабоумный братишка вызывал в нем нежные чувства. В свободное время он играл с ним, брал в свою каморку, учил его ходить, издавать звуки и созвучия, понятные только им двоим. И когда Элиас открыл в маленьком идиоте настоящий музыкальный дар, его любовь к брату стала еще сильнее и они были уже братьями не только но крови, но и по душевному родству.
И все же лицо Элиаса Альдера сохранило все нервические черты ранней юности.
Судя по рту, этот человек не был склонен к примирению, хотя имел красивые и ровные губы. Вокруг рта залегали морщины, а спокойная линия носа с широкими крыльями лишь усиливала выражение постоянного недовольства. И хотя череп был правильной формы (для деревни — диво дивное), яркие радужки глаз немилосердно портили лицо. В сравнении же с ужасными физиономиями представителей эшбергской породы Элиаса можно признать красивым мужчиной, и лампартеровская Сорока точно подметила, что приснопамятный курат Бенцер сумел-таки отлить видную фигуру.
С семнадцати лет он отказался от короткой стрижки, и его редкие выгоревшие волосы достигали плеч. Одеваться он любил в черные сюртуки и вообще предпочел бы носить только черное, если бы это не грозило репутацией святоши. Он выработал несколько манерную семенящую походку и на упражнения в ней потратил более года. Эта манера была единственным заметным для постороннего глаза протестом против неуклюжего крестьянского мира, в который он никогда не хотел входить. И догадывался он об этом или нет, походка была точным отражением его музыкального мышления. Ибо ночное музицирование на органе представляло собой изящно задуманные, как бы парящие композиции, в которых одна мимолетная торопливая мысль догоняла другую, обновляя или опровергая ее. В этом сущность всякого гения: он в совершенстве умеет оживлять вещи, коих не видел и о которых не слыхал. Элиас никогда не слышал полифонической музыки, ведь Оскар Альдер владел лишь грубыми, беспомощными аккордами.
Нервическая наружность и хорошая сама но себе конституция этого человека могли, однако, свидетельствовать о том, что когда-нибудь он восстанет против всего мира или по крайней мере скрывает в своем сердце глухой мятеж. Если не считать своеобразия его походки и страшной кончины, можно сказать, что этот музыкант никогда не выказывал на деле какого-либо непокорства. Он принял свою жизнь такой, какая есть, подлаживался к временам года и законам природы, работал, нажил сутулость и мозоли на ладонях, не ожидая удовлетворения, чувства счастливой усталости или надежды на лучшее будущее. Он не щадил себя, работая в усадьбе отца, чтобы не привлекать к своей персоне излишнего внимания. Шок, испытанный в детстве, не прошел бесследно. А что, собственно, мы могли бы посоветовать Элиасу? Если человеку изначально суждено иметь даже гениальные способности, он никогда не раскроется в полную силу: слишком расточительна власть, управляющая миропорядком. И даже в иной среде, там, где любят и ценят музыку, ничего бы не изменилось в жизни этого человека.
Господь сильнее, ведь он любит все несправедливое на этом свете.
После катастрофы развитие его музыкального дара приняло несколько иное направление. С той самой ночи, когда Элиас спас Эльзбет из огня, он полюбил девочку с силой и страстью, превосходящими предел человеческий. Он решил для себя, что жить стоит лишь ради любви и ей надо отдать всю душу, все силы, всю жизнь. Подвергнув мучительному испытанию свою волю, он сделал выбор в пользу Эльзбет и, стало быть, изменил своему музыкальному гению. А поскольку гений дарован ему Богом, он изменил Богу.
Пусть, однако, читатель, с которым нас уже связывает, условно говоря, чувство некой интимности, не думает, что Элиас прекратил музицировать. Как раз наоборот. Он стал необычайно требователен к своему таланту, ведь теперь он играл для Эльзбет. Дважды в неделю он запирался в церкви и по наитию постигал игру на органе. Упражняясь в сложнейших этюдах, он до боли и головокружения разрабатывал кисти, добиваясь необходимой расстановки пальцев. Когда кисти раздались, они могли охватывать — просто не верится — децимы[10], да еще и престиссимо[11]. На педаль он нажимал только носком ступни, а благодаря точно угаданному положению ступней ему удавалось совершенное легато[12]. Когда его изнуряла беготня между кафедрой управления и мехами, он полагался на Петера и просил его нагнетать воздух. Петер делал это охотно, потому что к тому времени уже влюбился в Элиаса Альдера. Впервые услышав поразительные импровизации своего друга, Петер не на шутку испугался и забыл подать воздух. Как в детстве, когда он испытал затаенное очарование существом иной породы, так и теперь он был поражен этим необыкновенным человеком. Его сердце бешено застучало, когда Элиас с улыбкой повернулся к нему и попросил сказать свое мнение об игре. Петер не мог вымолвить ни слова. Он готов был закричать и броситься на грудь своему другу. Он должен — лихорадочно стучало в мозгу, — должен сделать так, чтобы Элиас, это самое прекрасное существо на свете, всегда был рядом с ним, всю жизнь. Как можно жить без него?
